– А сюда дорогу забудь, – Георгий плюет мне в лицо свое напутствие и заставляет вздрогнуть от внезапно прилетевшей в меня сумки. Небольшой. В ней лишь одно платье…

Боже! До прихожей мы с Жорой никогда не добирались – спорили, огрызались, открыто оскорбляли друг друга, не скрывая ненависти… Но стоять посреди лестничной клетки с растерянным видом мне еще не доводилось.

– Эй! – пинаю дверь, привалившись спиной к гладкому дереву, краска с которого давно облупилась. – Из-за майки?! – бросаю вопрос в воздух и вперяюсь взором в грязный потолок подъезда, продолжая сыпать ударами.

– Да, бросьте! Мама! – хнычу, не обращая внимания на присутствие соседки, прибежавшей на шум. – Я посижу, слышишь! Хоть каждый день с ними нянчиться буду! У меня ведь учеба…

Сессия не за горами, какая работа?

– У меня, кроме вас никого нет! – теперь всхлипываю, убедившись, что ключи мои остались на злополучном трюмо, рядом с яблочным огрызком и косметичкой. – Куда я пойду?

Сердце пропускает удар, когда родное лицо выглядывает в узкую щелку приоткрытой двери, и внутри уже зарождается крохотная надежда. Я подаюсь вперед и смахиваю соленую горошину со щеки, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу: почему мама не снимает цепочку с замка?

– Держи, – торопливо пихает мне в ладонь тысячную купюру и опасливо озирается назад. В сторону зала, откуда доносится ворчанье Голубева. – Успокоится, позвоню. Юлька, ну ведь просила же…

Качает головой, словно я заслужила оказаться на улице, и вновь отгораживается от меня дверью. Я за бортом.

***

Я промокла. Продрогла до самых костей, но так и не решаюсь сдвинуться с места. Начало девятого, а на улице не души…

– Ну чего ты сидишь?! – высунувшись в форточку, Ярик грозит мне кулаком, даже не пытаясь скрывать улыбку.

Ликует, наверняка предвкушая переезд в мою комнату: станет прятать соленые крекеры под подушку, изрисует обои, словно ему не одиннадцать, а от силы три, и непременно покажет своим недалеким дружкам, какое белье я прячу под облегающей одеждой…

– Тебе-то что? – даже встаю, подходя ближе, и жалею, что не смогу дотянуться до окна, чтобы свернуть шею этому бессердечному болвану. Мир стал бы чище без Рыжего – ничего хорошего из него не выйдет.

– А мне без разницы. Это мама попросила тебя прогнать. Говорит, нечего соседям глаза мозолить!

Отлично! Ей стыдно не передо мной, она боится осуждения старых перечниц! От злости даже зубы сводит, ведь стоит брату закончить свою речь, женщина, чьи руки когда-то качали мою колыбель, отводит в сторону тюль и машет ладонью, недвусмысленно намекая, что мне не мешало бы отсюда убраться. Нет в ней ничего святого. Не человек, а чертова машина по производству никому не нужных детей.

– Вот как? Так передай ЭТОЙ, – тычу пальцем в хозяйку квартиры, намеренно повышая голос, – что никуда я уходить не собираюсь! Это и мой дом тоже! И буду кричать на всю улицу, что родная мать меня на порог не пускает!

К Ленке сегодня нельзя. Ее родители уже косо на меня смотрят, ведь моя ночевка растянулась на целую неделю. Неделю! Моему отчиму не хватило семи дней, чтобы перестать мнить себя королем положения?

– А если что-то не нравится, вызывайте полицию! Пусть они разбираются, почему я не могу вернуться в свою комнату! – складываю руки на груди и уверенно разворачиваюсь на пятках, собираясь усесться на горемычную лавку. Пусть потеряют сон, лежа в своих теплых постелях, осознавая, на какие страдания обрекли ни в чем не повинного человека!

– Дура! – впрочем, Ярик вряд ли станет переживать. Попадает своим яблочным огрызком прямиком мне в макушку и ржет во весь голос, когда я возмущенно вперяюсь взглядом в его довольное лицо.

Нет в них никакого сочувствия.

Ощущаю, как гнев подчиняет себе мое тело и прежде, чем успеваю подумать, хватаю с земли камень, размером с небольшую картофелину. А застываю истуканом только тогда, когда битое стекло осыпается на асфальт…

– Сдурела?! – мама даже зонтик взять не догадалась. Выбежала на улицу прямиком в дырявой футболке и теперь замахивается на меня вафельным полотенцем, которое наверняка прихватила случайно. – Зараза! Кто теперь будет его вставлять?!

– Твой Жора! – злюсь ничуть не меньше и подхожу ближе, отбирая мокрую тряпку, которой она пытается меня отлупить. – Он ведь у тебя мастер на все руки! не мужчина, а клад! Ради такого не грех и от собственной дочери отказаться!

Обидно ли мне? До ужаса. Признаю, что никогда не была идеальной, доставляла ей хлопоты и порою высказывалась слишком резко… Но это не повод! Не повод прогонять меня как собаку, в дождь, без права на помилование.

– Много ты понимаешь?! Что я в жизни-то видела? Впервые встретила кого-то, кто меня по-настоящему любит, а ты только и делаешь, что все портишь!

– Порчу? – даже голос садится от такой явной неблагодарности. – Это ты мне говоришь? Человеку, который с самого детства в ущерб собственным желаниям подтирает носы твоим детям? Когда Голубев убежит, ты к кому приползешь?! Ты ведь толком-то и не знаешь, как с детьми обращаться! Если б не бабушка, ты бы даже со мной ни справилась! А что уж об остальных говорить!

– Да с тобой возни больше, чем с тем же Артуром! – в ход идут кулаки: хватает меня за куртку, неуклюже семеня следом, и, что есть силы, встряхивает, словно это поможет меня отрезвить. – Здоровая уже, кобыла! А до сих пор с моей шеи слезть не можешь! Да если б не ты, я бы жила сейчас иначе! Все мужики разбегаются, стоит тебе свой рот открыть!

 Значит, вот как… Это они от меня бегут, а не от Лиды, что душит их своим вниманием. Вцепляется зубами и ходит за ними по пятам, влюбленными глазами заглядывая в рот…

– Не пущу, Юлька! Что хочешь делай, но домой не вернешься!

– Это еще почему?

– Мне скоро сорок! Георгий мне прямо сказал: «Выбирай. Либо мы, либо Юлька твоя!».

– И что же… – теряюсь, больше не испытывая дискомфорта ни от этой прилипшей к телу одежды, ни от волос, что растрепались и теперь лезут в рот, мокрыми прядями облепив побледневшие щеки. Ноет что-то внутри. Так протяжно, что и не поймешь, дождь ли это сейчас скользит по лицу, или слезы, что я так и не смогла удержать.

– Работу найди.

– С института попрут…

– Курсы окончи. Не знаю! – восклицает, разговаривая со мной, как с несмышленым ребенком. А я именно он и есть! Ничего не умею, разве, что парням головы кружить, да хамить всем и каждому…

– Начни, наконец, сама о себе заботиться! У меня в твоем возрасте уже ты была! – и муж, который пахал, как лошадь, чтобы нас содержать. Может, поэтому он и ушел? Может, я и его раздражала? Глупости… Я была вполне сносной…

– Или к отцу езжай. Пусть хоть раз что-то для тебя сделает! Не все же мне тебя кормить. Тебе волю дай, до старости с меня не слезешь.

– Мама, – такое слово просто, а язык словно распух…

Вскидываю голову, встречаясь взглядом с глазами цвета выдержанного коньяка, и болезненно морщусь, не находя в них былой теплоты. Да кого я обманываю? Она и прежде с любовью на меня не смотрела.

– Прости, Юлька, – вздыхает, выпуская темную от влаги ткань, и уже отводит назад мои волосы.

Ведет ладонью по плечу, разглаживая куртку, и словно только сейчас опомнившись, поднимает голову к небу: серому, мрачному, отяжелевшему от удерживаемой тучами воды. Вот бы прямо сейчас оно рухнуло на Землю и избавило меня от необходимости раз за разом прокручивать случившееся.

– Жора сегодня в ночь. Вещи собирай и езжай в Столицу. Адрес дам и денег на первое время – я на коляску откладывала, – только вымолвила, а руки ее своей жизнью живут: гладят живот по часовой стрелке, словно иначе просто не могут.

 Вот как?! Как можно забыть о своих инстинктах, когда внутри тебя бьется маленькое сердечко? Разве не должна она за меня стоять? Горой, чтобы ни один человек не посмел даже помыслить, что можно меня обидеть?

– Что же ты… – не вопрос это, а она все равно отвечает:

– Полюбишь, поймешь.

Нет, уж. Увольте. К черту такую любовь, когда ты от собственной дочери отказаться готова…