– Знаю я его ночные смены. Весь зал пивом провонял.

– Замолчи! Он еще от прошлой вашей ссоры не отошел, – шипит, одергивая меня за руку, когда я тянусь к своей сумке. – Не смей уходить! У меня последняя смена – потом нагуляешься!

– Когда потом? Я выдохнуть не успеваю: одни из памперсов вырастают, а ты уже следующего мне под нос суешь! Я тоже человек, мама! И тоже хочу отдыхать.

– Посмотрите, какая страдалица! – театрально хлопнув в ладоши, женщина насмешливо надувает губы. – А мне легко такую ораву кормить? И ничего, не жалуюсь!

– Потому что сама эту ораву и наплодила! Так что прости, сегодня вы как-нибудь без меня…

– Много ты понимаешь? Давно взрослая стала, чтобы мать учить? Юлька! – проворно обходит меня, отрезая путь к выходу, и понижает голос, опасаясь, что отчим подслушает наш разговор. – Один вечер и ты свободна, как ветер в поле! Хоть с Мишей своим на машине катайся, хоть с тем худым блондином в кино иди.

Смотрит на меня с надеждой, даже руки складывает, умоляя сжалиться, а я словно и не замечаю. Качаю головой, размахивая ладонью, чтобы она, наконец, отошла, и упорно игнорирую Айгуль, прижимающую к груди безногую куклу. В этом платье с медведем, с белыми бантиками, которые ей наверняка повязала Ленка, она прекрасна. Только никакого желания до поздней ночи возиться с неугомонным ребенком я в себе не нахожу.

– Рыжий пусть сидит, – разве не выход? Я была немногим старше, когда на меня возложили почетную миссию подтирать ему сопли.

– Вот еще. Их ведь кормить нужно, и горшки выносить! Нет, – мальчишка бледнеет, а мама уже многозначительно глядит на меня. Еще и кивает для пущей убедительности – мальчишка не справится.

– Господи! Да сколько можно? Когда это кончится?

Им меня не жаль. Не жаль моих сил, что я потратила на охмурение своего одногруппника, с которым через два часа должна встретиться в кафе. Красивый, крепкий, уверенный в себе и что самое важное – богатый. Абсолютная противоположность всем тем, кто обивает мои пороги, задаривая шоколадом.

– Ну, Юль, – уже мягче, словно и самой стыдно, что из-за нее мои планы летят в тартарары.

Я молчу, отвернувшись к окну, и нервно отстукиваю ногой по дощатому полу. Любуюсь плавным покачиванием кустарников, разросшихся у подъезда, прислушиваюсь к городскому шуму и глубоко вздыхаю, кажется, уже готовая сдаться.

– Ты Лиду-то пожалей, – до этой самой секунды. Оборачиваюсь, когда Жора нарушает минутную тишину своим басом, и цепляюсь глазами за его мозолистые ладони, любовно поглаживающие мамин округлившийся живот. Руки у него черные от мазута, а ноготь на среднем пальце окрашен в иссиня-черный цвет после того, как он случайно отбил его молотком.

– Сколько себя помню, она постоянно беременна. Никакой жалости не напасешься, постоянно за этим детским садом следить!

– Вишь, какая! – наступает на меня мамин сожитель, аккуратно оттесняя даму своего сердца в сторону. – Тебя кто научил так с матерью разговаривать?

– Вот только давай без нотаций, – намеренно «тыкаю» и хватаю за ухо брата, вознамерившегося умыкнуть из моего кошелька последние деньги. – Если тебя подмывает взяться за чье-то воспитание, начни с него. Он не в первый раз у меня подворовывает. А я уж без вас разберусь, не маленькая уже.

Девятнадцать. Не слишком ли поздно для разъяснительных бесед и показательной порки?

В последний раз оглядываю себя в зеркале и, нацепив на лицо беззаботную улыбку, разворачиваюсь к двери, всерьез намереваясь отстоять свое право на вечер вдали от этого сумасшествия: уже слышу, как малышня гремит ящикам, наверняка в эту минуту разбрасывая по полу разную мелочевку.

– Двигайтесь, – подгоняю замерших на пороге родственников, – меня уже Ленка ждет.

Словно по заказу из открытой форточки доносится сигнал автомобильного клаксона, а вслед за ним слегка хрипловатый голос моей подруги разносит по округе звуки моего имени, эхом оседая где-то в кронах цветущей черемухи.

– Никуда ты не пойдешь.

Дядя Жора настроен решительно. Надвигается на меня, жестом призывая мою мать к молчанию, и уже указывает Ярику на дверь.

– Останешься как миленькая. Я сутки не спал, так что не переломишься с детьми посидеть. Они все-таки тебе не чужие…

– В отличие от тебя, верно?

– Юля! – мама испуганно морщится, закрывая рот ладошкой, и округляет глаза, виновато уставившись в лицо своего мужчины.

Георгий Голубев ее шестая попытка обрести женское счастье и перечить ему она мне не позволяет. Боится, что подобно многим, однажды и он хлопнет дверью, стерев из памяти ту заботу и ласку, что она щедро ему отдает… Глупая! Об этом нужно молить небеса, ведь брак с обрюзгшим забулдыгой – это финиш. Жирный крест на ее и без того несладкой жизни.

– Ты мне еще похами! Не посмотрю, что не школьница – быстро на место поставлю! И вещи малому отдай. Вырядилась, как ни пойми кто! – я вздрагиваю, когда мужские пальцы сминают ткань алкоголички, выставляя напоказ светлое кружево поролоновых чашечек, и недовольно хмурю лоб, отворачиваясь от бьющего в ноздри кислого запаха дешевого пива. Хватать меня – его излюбленный метод устрашения. – Не надоело семью позорить? Соседи только и говорят, что о твоих ухажерах, которых ты меняешь как перчатки!

– Интересно, в кого бы это я такая уродилась? – не могу не вставить шпильку, наперед зная, что мои слова заденут обоих.

Обычно, болтливые старушки, оккупировавшие лавку, вывалив на меня ушат грязи, непременно добавляют: «Вся в мать». Хотя здесь я бы поспорила – мы с ней совсем не похожи. От природной красоты Лидии Голубевой почти ничего не осталось. В тридцать девять я бы дала ей все пятьдесят: взгляд потух, вокруг глаз залегли морщинки, щеки сияют румянцем лишь благодаря обильной порции румян, плечи осунулись, а талия… Нет ее, даже тогда, когда она берет передышку между родами. И виной тому вовсе не изматывающий график, дети, отнимающие последние силы, катастрофическая нехватка денег… А мужчины, которых она так необдуманно выбирает. Отдает всю себя, а взамен не получает ничего – последний мало того, что пьет, так еще и руки распускает.

– Ты мать не приплетай! – рычит, обнажая пожелтевшие зубы. – Что ты без нее можешь? Кроме как хвостом крутить, ничего не умеешь.

– И пусть. Я, может быть, и легкомысленна, зато ноги об меня вытирать никому не позволяю… И вот так, – обвожу пальцем круг над своей головой, – жить точно не буду.

– Да что ты? – застывает, странно оскалившись, и оставляет в покое мягкую материю мальчишеской майки. Оглядывается и вот уже вновь полосует меня своим недовольным взглядом: цепким, с нездоровым блеском и легким прищуром. Словно только что мужчина нашел выход из положения…

– Жора! – даже на мамин крик не реагирует и уже волочет меня в коридор, вцепившись в волосы на моей макушке. Так сильно тянет за хвост, что глаза против воли заволакивает слезная пелена. Мне не страшно, но определенно больно…

– Надоела! Сил больше нет! – отпихивает жену, освобождая нам путь в прихожую, и уже демонстрирует кулак Ленке, высунувшей нос из кухни. – Я с тобой и так и этак, а ты зубы скалишь! Только и знаешь, что огрызаться, да деньги из Лидки тянуть!

– А сам-то, – бью его по голени, но даже это не помогает в моей борьбе за свободу. – Мама! Скажи ему…

– Все, Юлек, лавочка прикрыта. Дуй работу ищи, квартиру снимай, приличную, под стать твоей королевской заднице. А я тебя терпеть больше не намерен, – уже и ключ проворачивает, с силой толкая старую, оббитую дерматином дверь.

– А учеба?

– А плевать я хотел! Мужика себе найди, пусть он о тебе заботится. А у нас и без тебя проблем хватает. Ребенок вон скоро родится. Мне лишний рот тут не нужен. Проку от тебя никакого, – выталкивает меня на лестничную клетку и протягивает джинсовую куртку, грубо стянутую с вешалки.

Теперь я смотрю на маму, сжавшуюся за спиной моего отчима и от вида ее бледных щек, поджатых губ, с которых не слетает ни слова, что-то внутри меня обрывается. В ней мне поддержку искать не стоит, муж ведь важнее…