Кукумини горестно взмахнула руками и минуту беспомощно держала письмо в руке.

Потом она еще раз перечитала его, поддаваясь какому то решению, и наконец обернулась к подруге, сунув письмо в складки сари[35].

— Сестра Зора, спасибо тебе, что ты не опоздала передать письмо. Но попрошу еще об одном. Сходим к тебе, я у тебя переоденусь, а ты сходишь к сестре Лотике. Ей скажешь, что я уеду, и передай, чтобы она поддерживала дух в нашем союзе и делала все, что должна делать я. Пусть наши сестры ничего не боятся и помогают по прежнему нашим братьям во всем, что нужно для окончания борьбы за освобождение народа. Пусть идут и в советы, и на собрания, и против солдат, и, как прежде, везде первыми выступают против угнетения. Я же скрываться не думаю, а только мне немедленно надо поехать, чтобы не допустить какого-нибудь несчастья там, где находится Дидабай. Нашим друзьям угрожают большие опасности…

— Но какие же опасности, сестра Кукумини, уже инглизмены разбегаются, куда только могут! В Каунпуре рабочие-судра освободили заключенных братьев, а в Амиратсаре большевики стали командовать солдатами и бьют солдат фаренги.

— О, сестра Зора, потрясены явные наши враги, а тайных мы еще и не знаем, где они. Я сейчас переоденусь и уйду, как будто я молилась в храме, а ты, сестра, пойдешь и скажешь обо всем подругам…

Зора, черная молоденькая девушка в серебряном поясе, печально посмотрела на Кукумини и опустила голову.

— Без тебя, как голубки без матери, останутся нач-герл. Ты пандити, сестра! — сказала танцовщица. — Мы хотели тебя выбрать, чтобы ты говорила за нас в Совете…

Кукумини обняла на мгновение подругу.

— Зора! Выберете Лотику! Я разве с вами расстанусь? Я с вами никогда не расстанусь, хотя и за морем даже буду. Ты разве это не знаешь, Зора? Я возвращусь совсем скоро, а в это время мы уже будем свободны. И тогда мы отпразднуем нашу свободу. Перед всеми нашими братьями мы соберемся, выйдем на площадь перед ними и оттанцуем им все, что у нас есть на сердце, пусть смотрят, как мы радуемся народному счастью. И я, Зора, вместе с тобой и Дидабай Певучей буду танцевать. А ты говоришь, как голубки без матери!

Девушки пришли в квартиру Зоры. Кукумини попросила подругу дать ей на время свое платье.

Кукумини оделась в доти[36] и бурка[37] женщины-магометанки и через четверть часа была в большом магометанском дворе одной из главных улиц города.

Здесь помещалась конспиративная мастерская Таскаева, который под видом фотографа парсиса и инженера кинематографии с двумя помощниками индусами заготовлял аппараты и размножал пластинки картин, ведя для видимости образ жизни независимого бенаресского интеллигента.

Кукумини застала Таскаева в приемной вместе с сотрудником какого то английского журнала, который приобретал у фотографа виды венчальных, похоронных и тому подобных процессий.

Кукумини, увидев чужого человека и не обнаруживая своего знакомства с фотографом, сказала, что она желает сняться.

Таскаев позвонил и явившемуся помощнику индусу отдал распоряжение провести посетительницу в павильон и приготовить для съемки аппарат.

Индус вышколено поклонился и движением руки пригласил Кукумини войти в открытую им дверь.

Она очутилась в большом павильоне фотографии с застекленными с трех сторон стенами.

Здесь индус, интеллигентный молодой человек, остановился и вопросительно поднял на девушку глаза. Он не мог узнать в бурка Кукумини, сообщницу по организации.

Кукумини излишне было ему открываться, хотя индус, местный горожанин и был испытанным членом организации. Она сказала только.

— Я к Варис Бабу по делу…

— А… Тогда, пожалуйста, сюда…

И индус ввел танцовщицу в следующую маленькую комнату, которая была, очевидно, чем-то вроде кабинета Таскаева.

Комната носила полуевропейский, полу восточный характер. В ней был письменный стол, два стула, кресло и диван, но на полу находились и ковры.

Кукумини села к стене на ковер.

Через несколько минут вошел Варис Бабу — Таскаев.

Кукумини сбросила с головы бурка, и Таскаев, немедленно узнав девушку, подал ей руки, приподнял ее и указал на стул.

— Сюда никого не впустят, сестра Кукумини! Не закрывайтесь и будьте, как дома.

Кукумини села, и Таскаев увидел, что сухие глаза девушки горят лихорадкой смертельной тревоги.

Девушка сжала руки и, подав Таскаеву письмо, поникла головой.

Пролетарий-изобретатель прочел письмо и изумленно возвратил его девушке.

— Да… вот что! Куда он мог деваться? — И карие глаза маленького техника ушли на несколько мгновений глубоко внутрь.

Это не помешало ему, хотя он, очевидно, совершенно не думал о том, о чем говорил, обратиться одновременно к Кукумини с тихим бесстрастным замечанием:

— Письмо сожгите…

Он задумчиво обхватил, сидя на стуле, собственное колено руками и в такт своим мыслям несколько раз притопнул другой ногой.

Кукумини ждала, что он скажет. Но ее успокаивало уже то, что закадычный друг Пройды ни на минуту не выразил опасения за судьбу товарища, как будто Пройда не мог быть кем-нибудь убит или схвачен и брошен в тюрьму.

Тем временем глаза уверенного в себе техника стали шире, зрачки из неведомой глубины молниеносно, как фонари, влетевшего в вокзал поезда, приблизились к Кукумини, и девушка увидела, что какая-то мысль пришла ему в голову.

Таскаев поднялся со стула и шагнул к девушке.

— Вы еще письма не сожгли? Вот хорошо! Дайте его мне на секундочку еще…

Кукумини не переставала держать письмо в руках. Она живо дала его товарищу.

Таскаев прочел в нем несколько строчек, задумчиво кивая сам себе головой, в том месте, где говорилось о военных судах и, возвращая письмо, снова повторил:

— Сожгите его… А вас, сестра Кукумини, я могу успокоить. Я не знаю, верна ли моя догадка, поэтому излагать ее не хочу, но я не сомневаюсь, что Пройда жив, от Бомбея едва ли он куда-нибудь далеко скрылся, что-нибудь он делает такое, что свалится всем, как снег на голову… Большевики народ не таковский, чтобы чего-нибудь не наделать, даже если их из за угла кто-нибудь захочет садануть ножом…

Кукумини с оживленными, как и у Таскаева, глазами следила за возбуждавшимся техником.

— Но, если он еще жив, то его могут все одно убить! — возразила девушка.

— А, это дело другого рода! Убить могут каждую минуту. Если в самом деле приехала эта фашистская компания, которая охотилась уже за ним в Москве, то, значит, они чуют, где Пройда, и собираются, если не съесть его живьем, то, по крайней мере, продырявить десятком пуль голову…

— Вот что, брат, делающий картины, — поднялась решительно Кукумини, — у вас есть, чем драться с мордами и полицией?

— Оружие? — спросил Таскаев. — Мы с самого начала имеем целый запас бомб и маузеров, чтобы при надобности отбиться от роты сипаев.

— Я еду в Бомбей. Может быть Пройду еще можно выручить или спасти. Я буду его искать. Я все шайки морд уничтожу, но его найду. Дайте мне револьвер и денег немного… Я не могла пойти домой, потому что в храме Шивы меня искали погромщики, хотели убить. Дайте мне револьвер и скажите, как разыскать в Бомбее Бихари — моего брата, Дидабай и Комитет. Вы это знаете…

Таскаев с живым сочувствием к девушке, думавший о том, что может сделать Пройда, и что происходит вообще в Бомбее, повернулся к стене комнаты, расписанной красочным орнаментом восточных рисунков и, сделав несколько движений по этим рисункам, заставил открыться в стене большое углубление.

Он достал отсюда маузер.

Девушка довольным взглядом окинула оружие, образец которого она видала уже у Барнеджи и оглянулась, ища во что его завернуть.

Таскаев снял с вешалки в углу комнаты джутовую сумку и дал ее танцовщице. Затем он достал из письменного стола деньги, рассказал, как найти Бихари, и дал явку в бомбейский Комитет.