– Смотрите, среди них есть раненные, так же нельзя, за косу! Перевязать надо! – нервно вскричал Глеб.
– А тем, что живы ещё косы-то и пообрубаем, – усмехнулся Кунаковсков, – ишь, в хари вырядились, идолы прокажённые!
Глеб уже слышал из их рассказов, что без косы для манзы нет дороги в рай. Отрубить косу перед смертью – хуже наказания нет. Часто косы их фальшивые, но это не имеет значение.
– Пленным положено оказывать помощь, Смоленко! – строго сказал Глеб, не оправившийся от шока первой крови.
– Окажем. Больно шибко Вы жалостливы для своих-то лет, – вяло бросил кубанец, – Дык токмо души-то у них, косоглазых собакоедов нэма, пар один…
– Так не надо, грех так про душу говорить, Смоленко, – строго сказал Охотин, – Нет, негоже так. Вот, тебя взять: говядину бы рад мять. Чем корова хуже собаки?
– Собака це друг человека… А что за язык такой? Сущая грамота китайская.
– А вот у индусов, корова – животное священное. Закланию не подлежит. Строже, чем конина у православных! Так, что это, брат, смотря с какой стороны посмотреть. А другие народы и обычаи их тоже уважать надо, – помолчал и добавил, – Как, впрочем, и всех животных, тварь Божию. У буддистов настоящих грех любую тварь убивать без явной нужды.
– Если б не наш Кунаковсков, лежать б нам всем со вШпоротыми животами на этом самом месте, – проговорил вдруг Олсуфьев, – Нам ещё повезло, что эта шайка вооружена плохо.
На немое удивление Глеба ответил Смоленко на своём невообразимом суржике99:
– Дык ежели б ентот лесовик не услыхал бы своими волчьими уХами хруст валежника во время, не подал б нам сиХналу…
Казаки раскладывали убитых, снимая с них тяжёлые ленты с патронами, подсчитывая их потери, прикидывая сколько было нападавших и сколько ушло живыми, были ли среди них раненые, хвастались кто скольких подстрелил. Они были уверены, что после такого урока бандиты больше не сунутся. Оказалось, что самые крупные топоры хунхузов были бутафорскими и служили для устрашения – известный приём краснобородых. Напуганные артельщики перевязывали троих раненых револьверными пулями и готовились отпевать двоих с расколотыми топорами и саблями, черепами. По подсчётам казаков в банде было не меньше двадцати нападавших «Зуб даю – за два десятка их было!» Троих из нападавших уложил насмерть «маузер» Глеба, троих тяжело ранил, а казаки перебили ещё пятерых и ранили как минимум шесть. Наконец, Глеб начал сам перевязывать истекавших кровью хунхузов. Казаки крепко связали легкораненых и заявили, что им необходимо поспать и, будучи уверенными, что никто из рабочих не сомкнёт глаз остаток ночи от страха, тут же забылись сном младенцев. Остаток холодной ночи Охотин провёл у костра, не смыкая глаз от возбуждения. С рассветом он горячо помолился и, наконец, успокоился. Только утром заметили, что проводник-манза, прикреплённый к артельщикам как подсобный рабочий исчез. Казаки были уверены, что «тот манза» и был наводчиком. Глеб, на всякий случай, пересчитал мелкие плитки серебра, перелитые из двухпудовых серебряных болванок, которые были выданы ему в Москве в качестве универсальной валюты на Дальнем Востоке. Раненных хунхузов оставили на месте бивака, развязав «лёгких», от которых Глеб ожидал помощи «тяжёлым», ну а свои раненые, к счастью, оказались способными продолжать путь. Лишь казаки могли предугадать участь оставленных тяжелораненных краснобородых. Их животы были вспороты «лёгкими», едва последний артельщик отошёл от места лагеря саженей на пятьдесят. Уцелевшим в плену хунхузам было бы несдобровать, при встрече с остатком банды, и они поспешили скрыться по следам артельщиков в сторону Харбина.
Последующие дни в горах было спокойно. Следопыт Кунаковсков уходил с утра раньше всех вперёд и по полдня никто его не видел. Появлялся он лишь на обед и исчезал до вечера. Другие два казака справлялись с нахождением еле заметной тропки и без него. Приходил уссуриец лишь к ужину довольный и уверял, что нынче можно спать спокойно: «Ель – не сосна, шумит неспроста». Даже осторожный матёрый воин Олсуфьев был совершенно спокоен после его слов. Иной раз Кунаковсков приносил свежую птицу, боровую100, что вносило приятное разнообразие в скудный ужин из туземных чечевицы-чумизы либо соевых бобов жаренных на кунжутном масле с чесноком. «Мать наша – гречнева каша. Да только где её здесь возьмешь? Да только силушек-то нас треба. Мельница сильна водой, а человек едой». У костра Кунаковцева порой просили рассказать что-нибудь из его таёжной жизни на Уссури. Неизменным успехом пользовались его рассказы об охоте на бабра уссурийского – крупнейшего в мире тигра. Тут, правда и Олсуфьев мог своё слово вставить, поскольку он служил до КВЖД в Туркестане и ходил на тугайного туранского тигра в одиночку. Это было своего рода бравадой у них в полку. Непременно в одиночку добыть шкуру тигра. На Дальнем Востоке на тигра в одиночку народ не ходил и это Кунаковсков оправдывал размерами бабра, мол, не чета вашему там, на Сырдарье. В таком случае, Олсуфьев сидел с видом неизменного превосходства, ибо был глубоко убеждён в том, что тигр же не в два раза длиннее, значит вдвоём ходить на него уже не столь опасно, как одному на туранского, а ходят чаще и большим числом… Кунаковсков брал своё байками о страшных топях Уссури, стычках с манзами-панцуйщиками – искателями женьшеня с самовольными засельщиками из Маньчжурии, промышленниками101, то есть манзами-зверобоями браконьерами. О том, как сами казаки там зверовали – заготавливали медвежью желчь от трахомы, панты да оленьи выпоротки – плоды стельных маток для надорвавшихся, собольи, рысьи, куньи, беличьи меха на продажу. И заработок неплохой имели. Казаки ещё там летом кормятся дровяным промыслом для пароходства на Амуре, а зимой – санным извозом. Уралец мог произвести впечатление рассказами о холоде и разряженном воздухе Памира, а кубанцу было посложнее с его опытом службы в «тепличных» условиях Европы. Он брал своё восхвалением доблести предков из пластунского102 батальона, вспоминая даже деда при Николае I в ходе Дунайской заварушки. Хвалился, что сам «як взаправдашний пластун» стреляет. На это Кунаковсков поведал о трагичном сплаве казаков до Уссури в 1856 году, когда отряд из четырёх сотен солдат-линейцев и сотни казаков добирался до нижнего Амура слишком долго. Баржи с продовольствием застряли на мелях, и голодный путь начался уже с осени. Маханиной103, грешным делом, давились, а то и вовсе, с голоду пухли. Половина отряда погибла в снегах, еле живые люди добрели до казачьих постов, где тоже не хватало продуктов, но казаки делились с несчастными. После этого и их спасителей ждала голодная зимовка. Добровольцев приходилось привлекать льготами, но их были единицы. «Уссура – место гиблое» – поговаривали казаки, благословляя судьбу, коли их миновала участь перебираться на Уссури. Вербовка производилась жребьеметанием, причём допускалась замена желающими, или захребетниками, то есть, бедняками, которые покупались середняками для исправления барщины. Даже матёрые, уже давно осевшие в Забайкалье варнаки104, старались избежать участи такого переселенца. «Приамурский край – пасынок Империи»… В те же годы отряд казаков забросили в залив Ольги с океана, и ими был основан посёлок Новинка. Первый же их урожай хлеба смыло наводнением, весь скот сожрали тигры, ставшие нападать и на людей. Позже пришли китайцы, куда лучше освоившиеся здесь и стали нанимать голодных казаков в свои земледельческие фанзы батраками. Всё же, рассказ Олсуфьева об участии в подавлении Боксёрского восстания о жаре, недостатке воды, коварстве и лютости ихэтуаней, падали, брошенной в колодцы, взял «первый приз». Под такие байки люди постепенно засыпали, но строгий Олсуфьев непременно вставал и удалялся перед сном на молитву подальше от щепотников105, поскольку придерживался старой веры как и большинство уральских казаков.
