– В этом государстве всё стало грязнее, господа, – вздохнула Ольга.
– Да куда уж дальше и идти-то некуда: декольте возникли на Западе в шестнадцатом веке, а в отсталой России лишь к восемнадцатому, – расхохотался Врангель, позволивший себе вытянуться на цыпочках и демонстративно заглянуть в декольте Ольги Сергеевны.
– Вы всегда невыносимы, Кока, но сегодня особенно, – последовал жеманный хохот Ольги, бывшей лет на восемь-девять старше Врангеля.
– Господа, выпьем же за нашу добродетельную хозяюшку! – парировал Николай.
– Я бы добавил,– вставил совершенно невозмутимым тоном Маковский, – Уж очень добродетельную.
– Каковы ёрники! – рассмеялась Ольга.
– Господа, изменим тему, например, зададим вопрос иначе: кто в этом зале считает Николая Александровича находящимся на своём месте? – вдруг раздался ровный голос тихого человека с обрюзгшим лицом лет тридцати пяти в очках, до сих пор молчавшего.
По комнате прошёл приглушённый гул голосов. Собравшиеся понимали, что здесь, в салоне Ольги Сергеевны, хорошим тоном считается колкие высказывания в адрес Императорской семьи, но не столь же резко и ребром.
– Да вы не бойтесь, господа, в этих стенах нет Иуды…
– Как же это, собралось столько русских и не найдётся ни единого провокатора? Да быть такого не может! – захохотал Врангель.
– А Вы где служите, господин Охотин, позвольте поинтересоваться? – продолжил профессор философии, закидывая назад длинные редкие волосы.
– В Московском сыске, если Вам будет угодно, – сухо ответил Глеб.
– Поразительно! – с гротескным удивлением воскликнул толстяк в черепаховом пенсне.
– Если Вам так угодно, – холодно бросил Глеб.
– Нет, я право восхищён! – благоутробно пророкотал с клокочущим смехом толстяк.
После этих слов, что-то изменилось в зале, и никто уже не захотел развивать тему о «заслугах» императора. Откуда-то донеслось до ушей Глеба: «И кто его сюда привёл? Нельзя же так!» Охотину невыносимо захотелось уйти и он направился было демонстративно попрощаться с хозяйкой, но тут всё общество стихийно пришло в движение, начиная расходится, и это уже выглядело бы нелепым.
– Я просто решил Вам показать, чем поглощены умы столицы, чтобы Ваше чувство собственной значимости оставалось на высоте, господин Охотин, – бросил на прощание Иркентьев, – Для кого я только пишу свои труды? Эта, понюхивающая кокаин, публика по большому счёту не интересуется ничем. Кстати, Кока, самый из всех баламут, как ни странно, делает своё дело и очень успешно, не имея специального образования. Он стал воистину сильнейшим искусствоведом уже в свои двадцать два. Какие статьи он пишет! Дягилева33 уже переплюнул, а скоро может и Бенуа! Да только не знаешь, что и ждать от него дальше. Но прочие… В этом государстве скоро никто не окажется способным читать статьи Коки, либо мои. Людей таких не останется, – и с горечью после паузы, – или же я во славу одной лишь криминалистики всю жизнь тружусь? Да только непросто выдать ей мои нынешние заключения, не перелопатив толстенные тома. Прощайте, Охотин, да не посетит Вас чувство никчёмности трудов Ваших в Вашей жизни. Аминь!
Глеб в совершенно сокрушённом настроении брёл к своей гостинице под не прекращавшейся непогодой, покрывшей Петра Творенье непроницаемой кисеёй дождя. «Второй день льёт – не унимается, хлябь небесная…» Голова Охотина старалась работать в одном направлении: «Что мы имеем на сей день: вероятно, что его зовут Владимир, что блондин он средних лет и роста и комплекции с неприметным лицом. Он обладает незаурядными познаниями в Восточной мифологии, а также, разбирается в живописи: из всех картин, он «прихватил» самую ценную. Но, может быть, просто размер прельстил – незаметнее? Он имеет очевидную склонность к садизму, браваде, изощрениям. Возможно и к маниакальности. Психически он не устойчив и рано или поздно всплывёт на поверхность. Он не из тех, кто сможет уняться, уйти на дно. Только это и обнадёживает. Но какой ценой? Он уже порешил, как минимум, пятерых, а шестой чудом выжил… Слишком мало данных, чтобы поймать сейчас, слишком распространённое имя, да и внешность… Ещё есть слабая надежда на то, что отследим процесс обмена процентных бумаг, сумма солидная, или продажу картины, если взята она не для своей коллекции. Либо какая-то неожиданная случайность даст зацепку. В Свято-Даниловом должны же на кого-то выйти, кто может викарию питьё подал? А может архимандрит чего вспомнит, в доме судьи ещё чего найдут, или через знакомых выйдут? Иначе, увы – до следующего злодеяния». В последней телеграмме от Стефанова, поджидавшей его в «Астории», говорилось, чтобы он выудил всё возможное из корифея восточных культур, а также, что в Киеве и Москве производится отслеживание от специалистов в области ботаники до рядовых травников. «Ну и работёнка! Травников море на Руси. Любителей ботаники развелось! Так у нас времени и сил на мелкие кражи не останется». Мысль об убийце быстро терялась и возобладала более горькая о неправильности столичного общества, о том, что все эти людишки, возомнившие себя великими поэтами, литераторами, художниками и учёными, к тому же разбирающимися непременно в политике, не стоят и ломаного гроша, что его предки – честные солдаты много достойнее этих умников.
Утром у Глеба оставалось время погулять по столице, и он не преминул этим воспользоваться, тем паче, что погода на Неве выдалась в тот день на удивление сухая. Близ памятника Александру III на Знаменской стоял шарманщик, покручивая свой заветный ящичек на кожаной перевязи, перекинутой через плечо, украшенный бубенцами, и извлекал из него заунывно-гнусавые звуки, подпевая, время от времени, с явным немецким акцентом. Шарманщики-итальянцы зародили тут сам промысел, привезя однажды сей инструмент со своей Отчизны в Северную Пальмиру. Если шарманщики-итальянцы вкладывали умение и душу в пение, то немцы брали своё жалобностью, а их последователи-русские предпочитали привлекать публику, обезьянкой ли в платьице, попугаем ли. Иные нанимали уличных акробатов. Позже появились уличные барабанщики с полумеханизированным барабанами и тарелками и даже арфистки. Старательный щегол в клетке колченогого старика-шарманщика, вытягивающий свёрнутые билетики с предсказаниями судьбы, разжалобили Охотина. Глеб бросил монетку в шляпу шарманщика и зашагал дальше к набережной. На углу Глеб наткнулся на двух отнюдь не казённокоштного34 вида студентов, распивающих прямо на улице бутыль Абрау Дюрсо, несмотря на утреннюю свежесть воздуха. Оба почтительно подняли бокалы навстречу проходящему Охотину и пригласили его присоединиться:
– У нас сегодня праздник, сударь, уважьте!
– А что за праздник, позвольте вас спросить? Вроде как не Татьянин день35, – рассеянно поинтересовался Глеб.
– А мы и не в Москве. Вот, прознали, что недавно Сипягина36 не стало, вот и решили Абрашкой отметить, – немного смутившись от строгого взгляда Глеба.
– Человека убили, а вы, что же получается? Радуетесь этому? Вас радует, что есть в этой стране преступники, иль что кровь чья-то пролилась?
– Мы уважаем Вас, сударь, как пацифиста, но мы и рады слышать, что становится меньше и меньше палачей! – звонким голосом выдал более бойкий с крошечными усиками. Возможно Вы не знаете, кем был убитый?
– От чего же, читал и про убийство и знал о нём до того.
– Так, Вы, сударь, не поддерживаете наше мнение, что человек этот кровопийца народный?
– Нет, господа, никак не могу разделить ваше мнение, к вашему и моему сожалению.
– И за отважного Балмашева не выпьете?
– За убийцу пить? Ну это, уж позвольте, просто грех.
Студенты замялись, не зная что ответить и тут, почти молчавший до сих пор, и лишь поддакивающий очкарик, словно взбеленился:
