– То есть, соответствует по смыслу имени Владимир, – по-своему завершил мысль маститого учёного Глеб.
– Оборванные строки китайцев и японцев, как и пустоты на свитках их художеств объясняют многое. А мудрость согласно танским китайцам есть болезнь, – задумчиво продолжил профессор Иркентьев, – ну а что касается отрывка: «В водоёме плавает ароматный слон… В персиковый источник если вдруг попадёшь – не вернёшься сразу… Тщеславие меня давно не гложет. Мечтаю только о родных лесах», то это отнюдь не слова Вишну- Джагернаута, а насколько я помню, поэта Ван Вэя эпохи династии Тан. Одно могу сказать, сударь, убивец Ваш, судя по всему, большой эрудит. Джагернаут – светлое доброе божество, а этот негодяй смеет себя так называть! Как и использовать светлый символ свастики. А дереву он придал форму свастики. Чудовищно!
– Поразительно!
– Кролик – известный символ похоти, возможно – та самая жрица любви, а из неё произрастает, опять же, дерево персика, а плодами его в Китае питаются боги. Видимо она служит лишь удобрением, показывается презрение убийцы к её ремеслу?
– Великолепно, господин профессор! – искренне восхитился учёным Глеб, – Премного и искренне благодарен, огромное Вам спасибо!
– И я Вам благодарен, господин Охотин и Вашему начальнику. Ведь быть учителем, перестав быть учеником, невозможно. Кажется, так гласит старая немецкая пословица. Кстати, нынче к вечеру я приглашён к знакомым на ужин. Рад бы был взять Вас с собой, ведь Вы, всё же, гость нашей столицы.
Глебу стало неловко, но Иркентьев быстро уломал его и, через несколько часов, проведённых Охотиным за изучением богатейшей библиотеки в доме, оба они направились по Владимирскому проспекту26 и Литейному, мимо магазинов фирмы «В. И. Черепенников с сыновьями», державшей колониальные товары. Узкий тёмный двор-колодец, которым они, срезав путь, прошли к парадному подъезду третнёвского дома, пропах жареным кофе, кошками и напомнил Охотину мрачные романы Достоевского.
В роскошной квартире госпожи Третнёвой уже собралось несколько человек. Охотин был принят с обескураживающей теплотой и любезностью. Миловидная говорливая хозяйка, по виду – типичная великосветская прожигательница жизни, представила его расположившимся на диване и в креслах господам, каждый из которых что-то из себя представлял и выражал мысль свою витиевато либо слишком мудрёно. Растерявшийся Глеб не запомнил толком имён с отчествами всех почтенных господ – подвязавшихся в искусствах и науке. Вскоре прибыли ещё двое с жёнами, или подругами и все устремились к столу. Запомнился Глебу лишь самый первый из представлявшихся ему гостей: смуглый высокий стройный молодой человек с аккуратными усиками, одетый как денди, возможно, возраста брата Петра, со странным взглядом выпуклых тёмно-карих глаз. Протягивая руку и закидывая назад гладкие волосы с безукоризненным пробором, он проговорил членораздельно и весомо: «Николай Николаевич Врангель27, поклонник живописи». Взгляд его был всезнающим и, в то же время, каким-то шальным, несерьёзным. Тут, стрекоча, подбежала хозяйка в жабо с воротником из белого тюля с кружевами валансьен:
– Следовало бы добавить «и знаток живописи». Сравнимый уже с самим Александром Бенуа. Господа, пора к столу! Ах, кстати, милый Кока, – повернулась к Врангелю, – не соизволит ли сам Александр пожаловать?
– Не думаю. У Бенуа второй день творческий полёт, но кто знает…
– Что же, мы никого больше ждать не можем, прошу всех к столу!
– Барон, Вы бы о новой выставке своей рассказали, – обратился к Врангелю довольно пожилой и не слишком приятной наружности субъект.
– Я не премину, конечно, конечно… – поднял на него «замонокленный» тёмный глаз Кока.
– А что это будет за выставка? – мимолётно поинтересовалась, поглощённая вовсе иным, хозяйка.
– «Русская портретная живопись за сто пятьдесят лет». Такого название, подразумевающее портреты с 1700 по 850-ый. Приходите, уже немало дней, как открыта. Скоро мы будем знамениты не меньше самого Дягилева!
– Говорят, Вы заняты сейчас разбором коллекции Музея Александра Третьего? – щебетала хозяйка.
– Да есть такое. Работа, право же, без конца и без края…
Кто-то за спиной Глеба тихо себе под нос буркнул с оттенком презрения: «Самоучка».
– О, Вы умница, Вы открыли для России Кипренского! – раздался басовитый голос упитанного бородача купеческого вида.
– Не без помощи нашего любимого Сергея, прошу любить и жаловать, – с этими словами Врангель выдвинул вперёд примерно также щеголевато одетого видного молодого человека с моноклем в глазу и офицерскими, возможно нафабренными, усами, – Сергей Маковский28, поэт и художник! Крупнейший талант! Он на пути открытий в поэзии и живописи!
Человек с моноклем и видом самовлюблённого и самоуверенного красавчика, ничуть не смутившись, покровительственно отстранил Николая, как главный в команде и произнёс:
– Дамы и господа, пусть копошащиеся у нас под ногами злорадствуют сколько им угодно, но мы будем идти своим путём! Мы и символисты и декаденты, но мы и несимволисты и недекаденты, мы выше! И не надо нам в пример непременно ставить господина Дягилева. «Мир искусства» – это прекрасно, но у нас свой путь. И статьи об искусстве моего юного друга Николая Николаевича ценятся уже наряду с дягилевскими.
– Да вот, работаю как молодая тигра, – хищно осклабился Николай, бесцеремонно разглядывая юную очаровательную зеленоокую особу восторженно-экзальтированного вида, кажется представившуюся Глебу, как поэтесса. Она не заметила насмешки и продолжала водить с одного гостя на другого огромными неповторимыми очами.
– Незаконная дочь самих Юсуповых, хороша-а-а, – хрипло шепнул кто-то на ухо Глебу.
Глеб перестал понимать, зачем собрались здесь все эти столь разные люди, чего они хотят и что руководит их побуждением ко всем этим сумбурным разговорам и показухе?
– Господа, к столу!
– Будьте покойны, господа, здесь вам подадут перед сладким сухое шампанское, после сыра – сладкое десертное, а затем – кофе и ликёры, как и подобает, – заглатывает слюну похожий на купца человек, желающий быть донельзя светским, хотя бы нынче, – в этом доме вам не подадут шампанское с хлебным квасом. Ольга Сергевна не их тех…
– Да полноте, а что же в этом плохого? – тут взыграл дух противоречия в Николае, – ведь сам Государь Император шампанским с квасом29 не брезгует, значит в этом что-то есть? Не с огурцовым же квасом-с, не пронесёт-с…, – и Врангель защёлся неприятным по-дикарски бесцеремонным смехом.
– Ах, Кока, Вы неисправимы! Мода эта пришла из дремучей купеческой Белокаменной, что Вы в самом деле? Да и образец ли для подражания сам Он ? – удивляется Ольга Сергеевна, поведя всё ещё неотразимыми тёмно-синими глазами. Светло-русые волосы, подобранные по последней моде под маленькой шляпкой, делают её лицо и немного пышную фигуру особенно соблазнительными.
– Вы сводите меня сегодня с ума, Ольга Сергевна, я начинаю забывать сколько мне лет! – хитро прищуривается под толщиной стёкол Викентий Валерьянович.
– Не думаю, что много больше, чем мне, дорогой мой, – кокетливо отвечает хозяйка, которой исполнился тридцать один год, то есть годившаяся ему в дочери.
Глеб лишь логически догадался об условиях всей этой игры: высший свет старой закалки, признающий всё французское в первую очередь, считает моду на квас с шампанским не ком-иль-фо, но либерально настроенные должны признать возможность подобной смеси. Здесь же собравшиеся и принадлежали к таковым, а тот факт, что сам царь, любящий всё русское, одобрил таковую смесь, уже претил Свету, в котором стало модным смотреть на саму Императорскую фамилию пренебрежительно, как на нечто безнадёжно устаревшее, уходящее в прошлое. Глеб скромно положил себе на тарелку ломтик папель муса30 и, отрезанный прочими гостями от Викентия, продолжал молчать. По обе стороны от Охотина оказались поблёскивающий моноклем Маковский и та самая молодая зеленоглазая загадочная девица с чёрной бархоткой и пером.
