Через день врачи уже позволили начальнику и Глебу поговорить с архимандритом и выяснилось, что он впервые видел этого гостя и толком не может описать его неприметную внешность, поскольку предпочитал скромно любоваться красотой хозяйки, грешным делом, а разговаривал с хозяином. Гость всё больше молчал и несколько раз выходил на кухню, или в уборную. Это человек среднего роста, средней комплекции, с очень невыразительными лицом и голосом, светлый, скорее всего славянского, либо угро-финского происхождения. Даже возраст его был уж очень неопределённым: может быть сорок, но если бы тот сказал, что ему пятьдесят, то святой отец бы не удивился. Создавалось впечатление, что он не слишком давно знаком с хозяевами и чувствовал себя неловко. В течение нескольких дней множество сотрудников полиции беседовало с буквально всеми киевлянами, знающие семью известного судьи, но никакой зацепки пока что не нашли. Кого-либо похожего по описанию на зловещего второго гостя никто из них не знал. Зато родственники судьи подтвердили, что на пустом месте стены висела наиболее ценная и самая мелкая из собрания картин – работа старого голландского мастера. Архимандрит добавил к этому, что даже запомнил её: «Уж больно много непотребства фривольного в ней было, а тот гость всё на неё поглядывал, ну и я, грешный, уподобился мирянину». «Странно, если целью было лишь ограбление, к чему все эти немыслимые сложности с разными ядами, все эти изыски?» – подумал Глеб.
То, что в конце следующего дня они с киевским коллегой уже неслись на трамвае22 от Крещатика до Прорезной, где забрали ещё одного сотрудника и помчались на пролётке мимо серебра растреллевских куполов Андреевского собора к самому Спуску, уже не удивляло более Глеба. Там, в одном из притонов, случилось очередное жестокое убийство, на сей раз женщины лёгкого поведения. Словно в бреду, чисто механически, без эмоций, Охотин осматривал ещё юное, соблазнительное тело в полураспахнутом бархатно-кружевном пеньюаре исхлёстанное будто-бы розгами, или лёгкой плетью. Кожа пестрела мелкими продолговатыми ранками, а пол, тем не менее, был покрыт кровью, словно имела место значительная рана.
– А вот и они, Ваши косточки, Глеб Гордеич, – вдруг проговорил Епифан, разгибаясь от пола с мрачной усмешкой. На его широкой ладони лежала персиковая косточка с очень острым концом и вся в крови. Таким остриём вполне было можно нанести все эти бесчисленные ранки.
– Поразительно! Какова наглость преступника! Убийца просто куражится, или совершает очередное преступление, чтобы отвлечь нас от чего-то более важного – не пойму, – Глеб вытер пот со лба клетчатым носовым платком.
– Если он и сбивает следствие с толку, то весьма своеобразно…
Дальнейший осмотр тела показал, что в ранки на лоне девицы было накапано чем-то прозрачновато-коричневым, словно расплавленным янтарём. Разобрались, что это была камедь с фруктового дерева, видимо расплавленная тут же с помощью свечи и закопчённой ею ложки, лежащей рядом. Создавалось впечатление, что преступник хотел убедиться в силе усыпляющего средства столь необычным путём. Глеб взял косточку и нанёс ей порез на оставшемся ещё чистым небольшом участке кожи лица трупа. След вполне совпадал с прочими порезами, так что вряд ли можно было счесть косточку лишь случайно оказавшейся на полу. Впрочем, ни розги, ни плеть нигде и не обнаружили. На тумбочке в углу был найден клочок бумаги со знакомой уже техникой рисунка. На сей раз был изображён не то заяц, не то кролик, который лежал, возможно мёртвым, а из его тела произрастало деревце, возможно плодовое, а пока что – цветущее. Снизу имелась надпись: «В водоёме плавает ароматный слон… В персиковый источник если вдруг попадёшь – не вернёшься сразу… Тщеславие меня давно не гложет. Мечтаю только о родных лесах. Джагернаут». «Ну это уж слишком! Это наглый вызов всем имперским блюстителем закона!» Епифан набросал карандашом кроки23, на том их работа завершилась. Дама полусвета, распростёртая на липком от крови полу, преследовала Глеба всю ночь. «Что-то нервы сдают, не годится никуда такое, словно барышня кисейная стал» – гнал он от себя все эти ночные видения уже поутру.
На следующий день, Глеб уже стал с недовольством ловить себя на том, что он подозрительно присматривается к каждому встречному светлому неприметному средней комплекции прохожему. «Какие глупости в огромном-то городе! Негоже, тем паче с моим огромным ростом. Невинные люди могут обидится…». Глеба не оставляла мысль о том, что прежде, чем так жестоко пытать человека остриём косточки, следовало обездвижить его. Лаборатория пока что не успела установить, каким путём это было сделано. Глеб заглянул по пути в аптекарский магазин, чтобы ознакомится с местным выбором усыпляющих средств. На вопрос же, невзначай, не приобретал ли кто-нибудь на днях подобные медикаменты, последовал очень невразумительный ответ, что вроде бы, какой-то человек спрашивал, но ничего не купил. Описать же его продавец не смог. Так, мол, какой-то блондин, кажется… Глеб зашёл позавтракать в кофейную Семадени на Крещатике, где на трёхпалых мраморных столиках подавали мороженное. Уже с утра там сновали говорливые биржевые дельцы, совместно обсуждавшие важные для них темы. Глеб приобрёл свежую газету и с иронией пробежал заметки репортёров о «кровавых событиях минувших дней». Вскоре Глеб ощутил на себе пристальный взгляд. Сбоку сидел человек лет тридцати трёх в новенькой «здрассте-прощайте» из клетчатого твилла на яйцевидной голове и тростью под лондонского денди. На его столике лежала тарелочка с едва надкусанной балабухой – знаменитой киевской пастилой и ополовиненной сайкой. Он усердно стряхивал пепел своей толстенной сигары в вазон с диковиной заморской туберозой. Человек этот не отвёл своего взгляда.
– Вам что-либо от меня угодно? – попробовал улыбнуться Глеб.
– Пожалуй, что так, – неприятно осклабился хлыщеватый молодой человек, стукнув тросточкой о край стола.
– И, что Вам от меня угодно?
– Вы мне напомнили меланхолически настроенного сыщика, сударь. Вот и задал я себе вопрос, а так ли это на самом деле? Наконец, после встречи Вашего взгляда, осмеливаюсь задать Вам прямой вопрос.
Этот тип всё больше начинал раздражать Глеба. Особенно его манера время от времени облизывать уголки рта длинным острым розовым языком. Охотин даже растерялся и не знал что ответить на подобную навязчивость, граничащую с дерзостью.
– Предпочитаю не отвечать на Ваш вопрос, любезный господин, – нашёлся он после паузы.
– Ваше право, сударь, но нахожу Ваш ответ не слишком любезным и достойным для человека общества, – с вызывающей интонацией продолжил он, так, что близ сидящие посетители начали прислушиваться.
– Считайте как Вам угодно, сударь, – попытался отрезать Глеб.
– А Вы знаете, сударь, что трость моя сделана из черемухи, а древесина у неё тяжёлая, в свежем виде даже потяжелее дуба будет? К тому же она обита снизу металлом, а рукоять её выполнена из моржовой кости…
– И что Вы этим хотите сказать? – уже багровея продолжал Глеб, пытаясь держать себя в руках.
– Лишь то, любезный, что Ваша комплекция не должна позволять Вам грубо разговаривать с людьми более изящных пропорций. На лишний вес тоже найдётся управа.
– Ну уж это слишком, любезный, – бросило в краску Охотина, – мне думается у Вас не всё в порядке с нервами и я Вас не оскорблял, но Вы…
– Вот мой визитный билет и, если Вам угодно назначить место и час, отправьте по этому адресу письмом. Пока что, мне пора, да и любоваться на Вашу побагровевшую от страха, или смущения в содеянном физиономию не имею ни малейшего желания, – наглец полез в карман за добротно украшенной кожаной коробочкой и извлёк бронзового оттенка крупную, заведомо мужского размера, плотную бумажку.
– К Вашим услугам в любой момент, но через день я уезжаю, поспешите сударь. Выбор оружия за Вами! – бросил Глеб уже ему вслед.
