К вечеру у меня явилась мысль написать матери очередное письмо в несколько строк такого содержания, что департамент полиции ни в коем случае не пропустит его, но сам прочтет и заинтересуется: что такое произошло в крепости? - и уж, конечно, не оставит дела без расследования.

Я написала:

"Дорогая мамочка. Я совсем собралась отвечать вам, но произошло нечто перевернувшее все вверх дном. Обратитесь к министру внутренних дел или к директору департамента полиции, чтобы они произвели расследование на месте.

3 марта 1902 года. Ваша Вера".

Я сообщила содержание письма ближайшим товарищам и в тот же вечер сдала письмо смотрителю. {190}

- Не передадут твоего письма в департамент, - сказал Морозов.

Сомневались и другие. Не сомневалась я.

Наутро все сидели дома: лишь несколько человек, в том числе и я, вышли на прогулку.

Меня привели в шестой огород, который считался моим. Большие сугробы наметенного за зиму снега лежали на всем пространстве; оставалась одна протоптанная дорожка, по которой я обыкновенно ходила и которую ежедневно расчищала.

Рядом, в пятом огороде, на этот раз был Поливанов. Кругом было тихо: не слыхать было ничьих голосов. Мы стояли грустные у решетки и тихонько разговаривали. На вышке, прислушиваясь, стоял жандарм.

- Вот случай, достойный протеста Веры Засулич, - говорила я, размышляя вслух,- не жалко за такой протест отдать жизнь.

И потом:

- Не страшно умереть - страшно быть изолированной от всех. Если заключат в старую тюрьму, заключат навсегда? Одну... одну с жандармами... Без книг... Это хуже, чем смерть... Нельзя два раза пережить то, что мы пережили в первые годы. Жизненные силы теперь не те - я сошла бы с ума... Безумие, безумие - вот что страшно.

А образ Веры Засулич все стоял передо мной.

Я сообщила Поливанову о письме, которое передала смотрителю.

Он смотрел на меня своими печальными, большими глазами газели.

- А что, если письмо не передадут? - спросил он.

А я и не думала об этом.

- Это невозможно, - воскликнула я с неудовольствием.- Смотритель не смеет не передать, не смеет не отослать в Петербург. Не хочу и думать об этом, не хочу и говорить.

Поливанов ушел, я осталась.

Я не могла расстаться с прохладным, свежим воздухом, который казался мне упоительным теперь, когда я должна отказаться от него; ведь не могла же я выходить, когда товарищи отказались от этого. И с {191} жадностью, раскрывая рот как рыба, выброшенная на берег, я глотала воздух в последний раз; на сколько месяцев? Быть может, без конца.

Пошел снег. Большие, мягкие, пушистые хлопья словно лебяжий пух медленно сыпались с неба при безветрии весеннего дня. Я отошла от крепостной стены, и снег опускался на меня, покрывая самодельную серую шапочку и серый арестанский халат. Тихо было в воздухе, тихо и безмолвно вокруг. И во всю неподвижную мою фигуру прокрадывалась тишина. Опущенные глаза не видели тюрьмы, заборов и жандарма; они видели только снег, и казалось, я где-то далеко-далеко и стою совсем одна. Это безмолвие, похожее на безмолвие леса, этот снег, понемногу засыпающий меня, и сладкая прохладная дрема, с рук, с ног пробирающаяся в самое нутро, убаюкивали мысль, холодили тело, и все напоминало поэму Некрасова "Мороз, Красный нос", ту сцену, где Дарья стоит и замерзает в лесу:

Душа умирает для жизни, для скорби...

Да, засыпает. Да... умирает**.

______________

** У Некрасова: "для скорби, для страсти". Я забыла.

Едва я вошла в камеру, вся проникнутая грустной поэзией снегового поля, нежных белых хлопьев, и от всей одежды моей еще несся прохладный аромат зимы, как за мной вошел смотритель и заявил:

- Ваше письмо не может быть отправлено. Напишите другое.

- Почему? - сердито спросила я. - Вы должны отправить: цензура принадлежит департаменту полиции - не вам.

- В письмах можно говорить только о себе. Такова инструкция.

- Я знаю инструкцию, отошлите письмо.

- По инструкции я не могу пропустить его; я покажу вам правила, - и он вышел.

Я была так уверена в своем праве, что не сомневалась в победе и спокойно продолжала снимать одежду.

Смотритель вернулся со шнуровой книгой в руках и прочел соответствующее место. {192}

Повысив голос, я повелительно сказала:

- Оставьте ваши параграфы. Я знаю - все письма должны отсылаться в департамент: его дело задержать или отправить по назначению.

- Не кричите,- протестовал смотритель. - Я вежлив, будьте вежливы и вы.

- Вы будете душить нас, а потом требовать, чтобы с вами были вежливы, с гневом бросила я ему. - Отошлите письмо!

- Пожалуйста, не кричите и напишите другое письмо, тогда отошлю.

- Не буду писать!

- В таком случае мы лишаем вас переписки.

Тут, только тут я поняла всю серьезность момента. Нужен был акт. Нужно было решиться сейчас же, сию минуту, а я еще не решилась и даже не думала, что такая минута может представиться мне. Нужно было выиграть несколько минут, "собрать себя", вернуть самообладание, и тогда... инстинктивно я продлила спор и уже сдержанно спросила:

- За что вы можете лишить меня переписки? Я не совершила никакого проступка.

- Вы отказываетесь переписать письмо, и потому мы лишаем вас переписки.

Слова звучат,а мысль стремительно работает: письмо не будет отправлено... департамент не узнает. Инструкция будет введена. Старый режим будет восстановлен - мы не вынесем. Товарищи... что будет с ними?

И дальше уж о себе: вынесешь ли ты все последствия?

Военный суд и казнь или ужас одиночества, безумие и смерть... Не пожалеешь ли? Не раскаешься? Хватит ли у тебя сил на все это?

И медленно, чтоб не было сомнения, что смотритель только угрожает, мой голос произносит:

- Итак, вы лишаете меня переписки?

- Да,- твердо отвечает смотритель.

Молнией проносится мысль и откидывает все сомнения:

"Лишь в действии познаешь силу свою". {193}

Мгновенно мои руки поднимаются, я касаюсь плеч смотрителя и с силой срываю с него погоны...

Они летят направо, налево. Смотритель пискливо вскрикивает: "Что вы делаете?" - и выскакивает из камеры, а растерявшийся вахмистр ползет по полу, подбирая сорванные погоны.

...Сейчас меня уведут в старую тюрьму, думаю я, и с лихорадочной поспешностью оповещаю товарищей о том, что сделала. В тюрьме поднимается буря.

Но я прошу товарищей оказать мне услугу: мне нужно полное самообладание. Владеть собой я смогу лишь в случае, если они не будут производить беспорядков; они излишни: все, что нужно, уже сделано.

- Об одном прошу: дайте мне покой.

Все стихло. Наступило жуткое безмолвие. Всколыхнулась душа каждого, и тревога неизвестности окутала всех. И страшен был раздававшийся порой крик Попова с отдаленного конца здания: "Что с Верой?", т. е. увели ли меня. И это был не крик, а какой-то вой.

Он потрясал меня... {194}

Глава двадцать шестая

ПОД УГРОЗОЙ

Прошло три дня; меня не уводили. Тюрьма словно вымирала и напоминала стародавние времена, когда была в железном кулаке Соколова.

Наконец со сторожевого поста, который занимал у своего окна мой сосед Антонов, мы получили известие: приехал военный следователь и в канцелярии допрашивает поодиночке жандармов.

Дошла очередь и до нас.

В сопровождении коменданта, смотрителя и жандармов ко мне вошел человек лет 35-ти, высокий, стройный, с суровым интеллигентным лицом**.

______________

** Это был адъютант начальника корпуса жандармов товарища министра внутренних дел Святополк-Мирского Каиров.

- Как это вы сделали такую вещь? - спросил он.

Предшествующие дни я обдумала, как вести себя. Больше всего я боялась, чтобы дело не смяли, не придали ему характер личный, не объяснили раздражением по поводу лишения переписки, не сочли бы поступком, сделанным под влиянием аффекта.

"Не допущу никаких смягчающих обстоятельств: пусть забудут, что я уж 20 лет в тюрьме; исключу все личные мотивы и поставлю дело на почву сознательного протеста в интересах всей тюрьмы".