Степанов стоял, как оглушенный, ничего не понимая. Трескучие фразы оставались для него без значения. Он только думал о том, что встретил белого, культурного человека, который, конечно, поможет ему спастись от дикарей.
Джонатан Форст достал бутылку виски, два стакана, налил их до краев и сунул Степанову сигару длиною в поларшина.
— Самое трудное в моем деле, сэр, было поладить с дикарями. Они непременно меня бы съели, но боятся кинематографа. Ящик-змея, по их словам. Потом я снял моментальную фотографию с вождя и жреца. Оба пришли в ужас, увидав свои изображения. Умоляли меня снять с них колдовство. Но я держу это средство про запас. Пусть меня боятся. Вот теперь бы дождаться только жертвоприношения. Я устал, сэр, сознаюсь, устал! Но какая слава! Ленты Джонатана Форста! Единственные в мире!
— Но кого же, кого они хотят принести в жертву? — дрожащим голосом спросил Степанов.
Форст вынул изо рта сигару и посмотрел на него, удивленно вытаращив глаза.
— Как кого? Да разумеется, вас, сэр! Этот вопрос уже давно решен на совете старшин. Я снял торжественное прибытие ваше в деревню, митинг папуасов, ваше сватовство, свадебный пир, вы — на охоте, вы купаетесь вместе с женой-папуаской… Через три дня лента будет закончена.
Степанов почувствовал, что от страха у него сейчас разорвется сердце.
— Спасите меня! Дайте возможность бежать! Помогите!
Джонатан Форст долго молчал, пуская кольца табачного дыма.
— Это идея, сэр! Чудная идея! Мне, пожалуй, придется вставить в аппарат лишнюю ленту. Сорок первую! Таинственные приготовления к побегу, ваше бегство, погоня, вас ловят, торжественно ведут в деревню… Превосходно, сэр! Я к вашим услугам! Слово Джонатана Форста!..
Как безумный, Степанов бросился домой. Что-нибудь надо предпринять! Его хижина была полна женщин. Катя сидела посередине и жалобно причитала:
— Белый человек разучился петь во сне! Белый человек разучился долго говорить! Белый человек разучился целовать!
А женщины яростно подтягивали хором:
— Белый человек разучился, он ничего не может, никто не станет есть его дрянного тела!
И когда Степанов хотел пройти к жене, женщины били его, плевали ему в лицо, мазали нечистотами, всячески выражая свое презрение к человеку, которому уже нечего надеяться удостоиться величайшей чести — быть съеденным.
Так умная, преданная Катя спасла Степанова и никто им не препятствовал уйти из деревни. Они достигли английской фактории, сели на пароход и уехали в Россию, где супруги совершенно разошлись в убеждениях: Степанов вступил в Союз русского народа и яростно громил всех инородцев, а папуаска Катя поступила на Бестужевские курсы.
Американская фирма лучших в мире кинематографов Вильсон и К° отправила на свой счет экспедицию в Папуазию для разыскания своего представителя, Джонатана Форста.
Кинематограф, ленты и все вещи были найдены в целости в папуаском храме. Дневник кончался короткой заметкой: «К сожалению, мне не удастся снять последнего момента».
А на вопрос членов экспедиции, где белый человек, вождь папуасов, Титепетлекикапупуан, стыдливо опустив глаза, ответил:
— Он совсем не был вкусен!
Во всех американских газетах одновременно появилось следующее объявление:
Фабрика кинематографических лент Вильсон и К°.
Единственные в мире ленты Джонатана Форста, изображающие жизнь и обычаи Папуасов!
По непредвиденным обстоятельствам, талантливый представитель нашей фирмы Джонатан Форст не мог закончить замечательную серию своих лент. Белый человек, которого папуасы имели в виду съесть на праздничном пиру, не оправдал возлагавшихся на него нашей фирмой надежд и скрылся бегством. Вследствие этого приглашаем лиц, намеревающихся лишить себя в непродолжительнее времени жизни, на следующих условиях. Означенное лицо отправится под руководством нашего представителя в страну папуасов, где позволит беспрепятственно себя съесть людоедам. Когда мы получим ленту с изображением этого события, родственникам или иным лицам, по приказу съеденного, уплачено будет 50.000 долларов.
Вильсон и К°, Балтимор.
Охотников пока еще не нашлось. Не угодно ли?
К звездам
I
Поль Лефевр тщетно пытался выбиться из посредственности.
Всегда повторялась одна и та же история. Он задумывал новую картину и весь горел огнем вдохновения. Думал и говорил только о своем будущем произведении. И задолго перед тем, как взять кисть в руки, мечтал целыми часами о будущем.
Вот картина его на выставке. Он вмешался в толпу и слышит восторженные отзывы.
— Какой талант! За последнюю четверть века не появлялось ничего подобного! Это совсем новая школа!
Так говорят кругом, но чуткое ухо художника ловит тихий, нежный лепет розовых девичьих губ:
— Я хотела бы видеть Лефевра. Он, наверное, красивый, высокий и у него глубокие-глубокие серые глаза, которые видят душу насквозь.
Наутро читает газеты. Всюду восторженные рецензии.
«Лефевр! С этого дня живопись должна начать новую эру. Художник разрешил великую проблему нового искусства. Искания духа последнего времени соединились с красотой формы. После серых сумерек, темной ночи, взошла заря и блеснули первые лучи солнца. И солнце это, скажем смело, — картина Лефевра!»
О, газетные рецензенты умеют писать, когда захотят! Пусть они преувеличивают, льстят, но их лесть так приятна, так ободряет! Чувствуешь себя приподнятым, гордым в собственных глазах своих; удача — вот секрет жизни, вот тайна искусства!
И, конечно, к Лефевру является богач, быть может, американский миллионер и покупает модную картину за бешеные деньги.
Исполняется давнишняя мечта. Лефевр едет на Восток. Видит пирамиды, сфинкса. Дальше, в Азию. Восточная роскошь, баядерки, таинственный полумрак индийских храмов. Китай, Тибет. Всюду побывает он и сюда, на родину, принесет великую, разгаданную им первым, тайну Востока…
Имя его гремит, имя его на устах каждого.
— Лефевр, Лефевр!
И даже живые мертвецы, заседающие в академии, избирают его в «бессмертные», подчиняясь голосу всего народа…
Когда на полотне еще не было ни мазка, Лефевр уже переживал жадно все ощущения славы, и пил отравленную чашу лести и поклонения, и гордо поднимал голову, смотря на всех свысока и едва отвечая на вопросы.
— Лефевр задумал новую картину, которая на этот раз его не обманет! — посмеивались в кабачке, где собирались художники.
Лефевр входил мрачный и гордый, садился в углу за отдельный столик и пил вино, смотря куда-то вдаль, через головы присутствующих.
Его не оставляли в покое и, переглянувшись, шли к нему целой процессией со стаканами в руках и чокались.
— За величайшее произведение искусства в XX веке!
Лефевр злился. Отвечал резко, грубо. Ссорился, оскорблял. Уходил, наговорив всем колких неприятностей. И оставшиеся художники говорили:
— Какой невыносимый человек! Он ведь действительно убежден, что первый художник в мире, а каждая его картина проваливается с треском.
— А что Сюзетта?
— По обыкновению, позирует ему даром. Влюблена. А он обращается с ней хуже, чем с горничной. Жаль, такая милая, хорошенькая девушка и возится с таким негодяем.
— Ну, уж ты слишком: почему негодяй?
— Ах, милый, не все же рассказывать. Если говорю, значит, что-нибудь знаю.
И вокруг Лефевра, нелюдимого, плохого товарища, самовлюбленного безумца, шипела злобная, безымянная сплетня, сотканная из полунамеков и недоговоренных слов. Казалось, кружку художников доставляло особое удовольствие травить, злословить, даже просто клеветать. А наряду с этим, все отлично знали, что Маре живет на содержании у старухи, что Кальмон прогнал жену с тремя детьми на улицу, а сам поселился с распутной Полиной, прозванной Рикошетной, и едва ли не торгует своей любовницей, что многие блюдолизничают у богатых, пишут по заказу порнографические картины, а относительно Люкаса достоверно известно, что он германский шпион и живет продажей своей родины.
