– Ермилушка, не обижай Анастасика, – тонюсенько запричитала Галка и поплотнее прижалась к беззлобно скалившему зубы защитнику нравственности и её самой. – Стасечка, а ты не переживай, я давно знаю этот анекдот, но он мне не нравится… А дупло, Анастасик – это углубление в стволе дерева, – назидательно закончила она и соблазнительной улыбочкой прикрыла свои глаза.

– Век живи… и так далее, – Ермила по-братски обнял Анастаса свободной рукой и притянул к себе.

– Тада по маленькой… на брюдершафт! – быстро нашёлся Анастас и протянул стакан к Фасолю. – Я могу и из горла́, – ответил он на недоумённый взгляд Ермилы.

Фасоль бездейственно сжимал в руке бутылку, оценивая ситуацию и ожидая: чья возмёт. Тою уже настолько «полегчало и так разнузда́ло и отпустило», что он с неприличным для него звоном выпалил:

– Браво, браво!

Все и Галка тоже с удивлением глянули на Тоя. Фасоль тут же налил и передал Анастасу бутылку для “из горла́”. Галка отклеилась от Ермилы, и тому не осталось вариантов кроме как взять стакан. Выпили они смачно и, похоже, оба на удивление с удовольствием.

Продолжение сходки до самого её окончания было умильно – дружелюбным; расставание – восторженным. “Биомицина” оказалось «в самый раз» – то есть, как обычно не хватило и всем хотелось «чуть добавить», но в вывернутых карманах наскреблось лишь 27 копеек. Результаты подсчёта принесли, как ни странно, облегчение всем, кроме Анастаса, который глубоко верил в то, что «если поразмыслить, то можно будет у кого-нибудь занять». Но это отвергли и поручили мелочь Фасолю, чтобы он купил курево, которое при следующей встрече следовало посигаретно поделить, и при этом поклялись: «Фасолю плюс две сигареты сверху за заботы и труды». Фасоль с гордостью принял “общак” и поручение, а также удовлетворился клятвой. По домам разбрелись «кто куда» и все по-своему…

Той открыл дверь и сразу проник к дивану в надежде на «без расспросов». Впрочем, делал он это без особых опасений. Во-первых, храбрость была “подогрета”, а во-вторых, «всё уже свершилось», и поэтому было «без разницы»… Да тут ещё и удача прыгнула ему под рубаху и с наслаждением прослушивала тишину в комнате родителей. Свет там был включён, его поток стремглав извлекался из-под двери, но тут же приглушался тишиной в самой спальне и становился настолько домашним, что сходу убедил штаны Тоя завеситься на «этот долбаный стул». Одеяло немедленно сокрыло хмельную маечно-трусовую наготу Тоя и разлившееся по телу приятное тепло тут же опустило сон-мглу на всё… и вокруг…

Той ощутил, что противная слюна гадко замочила мягкую и такую добрую ко сну подушку и, испытав от этого отвращение, он готов был взъерошиться из-за… «этого чортова розового абажура»… жизнь снова казалась ему полным дерьмом. «Что же это за сволочной абажур-то такой?! Что же это за жизнь?.. Жизнь – говно!.. Говно?.. Жизнь?.. Жизнь… Зачем я всё это гоняю? – то ли во сне, то ли наяву колобродил мыслями Той. – Припомнят?.. Расскажут?.. Прибавят!.. Главное – с меня чё-то убавят!.. Тогда – сам слабак!.. И этот хренов розовый абажур, бля, здесь не причём… сам – бакен! Решил, делай! Сделал, не бзди! Отвечай за своё!». Той перевернул подушку, тёпло-липкую от протрезвевшей слюны и убеждённо заснул до неизбежно надвигавшегося завтра. Всю ночь он, мерзко на что-то матерясь, на чём-то куда-то осознанно грёб. Проснулся Той весь в поту: то ли как будто вышел из-под душа, то ли от слёз, – но точно липким в ощущении себя самого. В ванной, начищая зубы порошком и глядя через зеркало себе в глаза, он вдруг неожиданно для самого себя вслух сообщил своему отражению: «А ты, однако, не так уж и противен со своими серо-зелёными глазами… но…». Произнеся это, он на некоторое время погрузился в изучение себя изнутри, а вовсе даже не внешнего своего обличия… Годы отдаляли от него его прошлое, а память приводила его к размышлению в восприятии минувшего… Его Река текла в его Гору.

Ермила, надеясь на свою силу и везение, на спор прыгнул с десятиметрового пожарного помоста в речушку глубиной полтора метра. Ему повезло – он ткнулся головой в дно, сломал пару шейных позвонков, выжил и лежал без движения пять лет. Галка его выходила. После этого они всегда и навсегда ходили вдвоем подручку… Счастливы!?. Кому-то это было завидно. Одно очевидно – это был их уютный ручеёк для двоих…

Тюль уехал к океану. Закончил мореходку. Женился – не рано и не поздно; взял в жёны разведёнку с двумя детьми. Загрёб почему-то в ручей неожиданных болезней, который вскоре иссяк совершенно и Тюль умер в сорок лет – скоропостижно отказалось работать сердце…

Люба чего-то где-то закончила. За кого-то, вроде бы, ненадолго выходила замуж. Вернулась домой к родителям одна, не обретя и никого не воспроизведя. Дальше она поплыла рутинно-одиноко в однообразной работе, периодически сдабривая всё это походами по театрам и концертам в лодке таких же одиноких подружек…

Люба “вторая” прямо с выпускного вечера вскочила в какую-то проплывавшую мимо лодочку, которая немедленно укрылась за поворотом. Никто так и не смог рассмотреть: был ли в этой посудинке хоть кто-нибудь ещё…

– Вам нравится Бабель? – спросили у Будённого.

– Хм… Смотря какая.

Анекдот

Марина настырно обольщала мужиков и небезуспешно. И, как правило, они были гораздо старше её самой. Однако недолго побарахтавшись в объятиях очередного потерпевшего, она вдруг демонстративно объявляла ему об отставке и на какое-то время одиноко сосредотачивалась на подборе следующего великовозрастного утешителя её метавшейся в неудовлетворённости души. Благо, что выбор был широк: от разочарованного в неблагодарной науке вечного аспиранта, до закончившего спортивную карьеру не очень большого мастера спорта, отягощённого медальной недостаточностью и избыточной массой тела. А вот одиноко-пьющие электрики, как и фрезеровщики с токарями – эти никак не цепляли дерзновенную к поиску душу Марины. И всё бы длилось и продолжалось, как и было ей заведено, если бы не курсантик, изготовившийся выпорхнуть из военного училища в лейтенантских погонах. Марина с удовольствием променяла чопорные променады подручку на развесёлые вечеринки в кругу «молоденьких мальчишечек-котёночков» – так она их ласково называла и обводила при этом хитровато-влажными глазками. И не вдруг, а по плану, Марина вместе со своим новоиспечённым командиром убыла в какую-то тмутаракань – некий военный гарнизон у чорта накуличках…

У Фасоля с Ниной так ничего и не срослось, да впрочем, и не скрестилось. И даже вносимые Тоем удобрения в их отношения в виде билетов в театр, которые он пару раз продавал Фасолю, результат не взрастили. Нина просто отказывалась от культпоходов. Эти билеты, не нужные Тою и попадавшие к нему по случаю, не приносили пользы и Фасолю. С сомнительной выгодой оказывался лишь сам театр: билеты проданы – доход получен, клиент не пришёл – грязь не принёс, подметать не надо – расхода нет; правда, при этом неминуемо сокращалось и число хлопков. Впрочем, если бы даже Фасоль и пришёл, то хлопанье врятли от этого усилилось бы. Хотя, с другой стороны, если бы в буфете выбросили пиво (но, надо чтобы его туда ещё и предварительно вбросили), то… но, кто его знает и в этом случае тоже. Короче, всё зависит от всего…

Нина же, сначала самодеятельно, а затем почти профессионально щебетала песенки в плохо известном вокально-инструментальном ансамбле. Естественно она была влюблена в сологитриста и даже взаимно, но кратковременно. Ансамбль из клубного-танцевального через некоторое время трансформировался в заштатно-ресторанный. А в самом начале этого пути он был даже центрально-ресторанным, но, правда, очень недолго. Потом творческое течение ансамбля сильно искривилось и он до самой своей кончины стал голосить в какой-то “рыгаловке” с тошнотными котлетами, картофельным пюре и заблеванным сортиром. Заказное песенное завывание посетители оплачивали лабухам не деньгами, а только и исключительно пойлом. Причём для демонстрации щедрости заказчик намешивал в стакан такой “бензол”… Но «дарёному коню в зубы не смотрят» – так внутренне убеждала себя Нина, пригубляла положенную ей долю бурды и похмелье «со вчерашнего» сразу уступало место порыву творчества, а коллектив музыкантов засасывался в булькающее болотце осоловевшего сообщества. При иногдашних драках «творческий коллектив» сцены не покидал и по каким-то неведомым установлениям вдруг принимался играть «джем-сейшен» причём столь ду́рно и невпопад, что одно только это распаляло посетителей до стулоприкладства.