И вот в это во всё и вошёл Той, образовав на своей роже внутренне осознанное выражение непроходимого идиота, отягощённого утратой возможности понять суть происходящего. Фасоль тут же посторонился, жеманно зажал пальцами нос и шарахнул принципиальной ржачкой.
– Там ещё такой крантик есть, – Тюль состроил жалобно-хмылую рожу и показал пальцами процесс откручивания крана, – и если его… – пальцы Тюля сделали “шир-шир”, – то оттуда… – согнутая в локте и запястье рука весьма убедительно продемонстрировала “гусак” водопроводного крана. – И вот из этой трубки… – Тюль несколько раз пошевелил запястьем. – Побежит чистая водичка… Чистая водичка, Той… Ну, бля буду, чистая водичка! – Тюль перестроил своё зубатое рыло в назидательно-хмурое выражение и добавил. – Её и пить можно! Крест на пузе!
Барабанные перепонки чудом спаслись от разрыва их вдребезги. А стена, разделяющая отдельные квартиры, впала в дрожь от уже вовсю бушевавших соседей. Те требовали прекращения гулянки и даже угрожали вызовом милиции. А ведь на самом деле они почему-то не учитывали природного характера русской души – любое событие это пьянка. И неважно, по какому она поводу: праздник ли, поминки ли, свадьба ли, развод ли, выход из тюрьмы ли, сборы в армию ли и прочее ли. Но завершиться это событие должно одним из трёх исходов: или сатанинским воем (хохот, песня, спор, пляс, просто рёв, просто плачь), или мордобоем, или тихим сговором (за́говором, загово́ром, приговором, выговором, уговором, соблазнением, совращением, развращением).
Собравшаяся компания не обладала отличиями и была просто носителем характера. Да, впрочем, и соседи не приехали из-за границы и тоже были обладателями того же самого, просто их событие завершилось иным исходом. Главное же состоит в том, чтобы разные исходы, наложившись друг на друга не привели к наиболее часто встречавшемуся в жизни исходу – мордобою. Впрочем, в данном случае, драка через стенку принесла бы потери и утраты внешнего вида лишь самому посреднику, но не дала бы удовлетворения-удовольствия никакой из одухотворённых праздником сторон. А сама логика развития личности в передовой общественной формации обязала Ермилу исполнить необходимый ритуал: он наотмашь вдарил по обо́ям на том уровне, где предположительно должна была располагаться челюсть «этого мерзкого говнюка за стенкой». Правда, под умоляюще-испуганным взглядом Лизы и воркованием Галки: «Да оставь-оставь их Ермилушка», он совладал с собой и прекратил дальнейшее уничтожение общественного имущества, но всё-таки громогласно предостерёг разбушевавшихся соседей замечанием: «Замолчите там все! И чтоб – тихо!».
Возможно, от удара у них там что-то вспучило, а, может быть, оппонентов впечатлил сам Ермилов “колун”, но за стеной вдруг всё быстро улеглось и рассосалось; и их исход потёк своим чередом, приняв исход компании школьников просто как объективный внешний фон. Так всё и уладилось без насильственного прилаживания.
Умиротворение соседей аукнулось “заболачиванием” гульбы. Хохот и прибаутки как-то резко погрязли в неожиданно обуявшей всех зевоте. Лишь только Той продолжал “защищаться”: он упорно совершенствовал на себе признаки идиота. Да Фасоль, охищнив лицо, разводил в стаканах «по чуть-чуть». Компания явно переходила в стадию – “по домам”. Этому потворствовала и кукушка из ходиков, которая вдруг сдуру накуковала сколько-то, «но точно больше трёх», а вот «на скока больше» – никто точно посчитать не смог, потому как на вопрос Галки: «И сколько уже счас?», прозвучало несколько версий текущего времени. По этому поводу слегка поспорили. Но так, лишь только для демонстрации своих способностей счёта и степени трезвости. Прояснила же всё Лиза, подключившая в качестве эксперта розовый абажур, проливший на всё свой свет. В итоге было установлено, что всё-таки пять. Попавшие в точку возгордились, промазавшие продолжили спор – из принципа.
– Когда я передёргивал цепочку для завода, они уже час как стояли, – авторитетно привирая, заявил Тюль, продолжая утверждать, что теперь всё-таки уже шесть часов.
– Да ты прислушайся… чуешь, как они бегут? – настаивал Толстый на том, что теперь только четыре.
– Предлагаю – фифти-фифти. Короче полпятого и закроем тему.
Все с удовлетворением воззрели на Тоя, который и рожей и здравым рассуждением прикончил на себе полоумного и сжёг его последние признаки своим глубокомысленным взором в сторону ходиков.
– И подкрепим наше единодушное мнение о происходящем времени этим креплёным… – Фасоль сильно-утробно икнул и поднял стакан, а потом быстро прикрыл рукой рот, чтобы приглушить очередное возмущение его внутренностей предстоящему испытанию.
– Подними руки вверх и глубоко вдохни… задержи в себе, – Тюль зафиксировал кадык в неподвижности, демонстрируя Фасолю некое правило, – потом выдохни. И там… – Тюль похлопал себя по животу, – всё поймёт. Ну, будто бы ты сдался и больше не опрокинешь… Оно и притихнет. И вот тут, смаху… – Тюль вогнал в себя свою дозу из своего стакана, крякнул, перекосив рыло, выдохнул и тут же заржал. Но, видно, что-то не срослось, потому что через короткое время он всё же не справился с усвоением напитка и стремительно ушатался в необходимом ему на этот момент направлении.
“Пошло́” только Ермиле и Толстому. Фасоль продолжил совершенствовать и учащать «ик» и «илчок» и эти разные звуки зависели только от того – делал он это с закрытым или открытым ртом. Той вообще окарался: предварительно нюхнув, он убил в себе не только желание, но саму возможность поместить содержимое внутрь себя. Его настойчиво перекосило и лицом и рукой, державшей стакан; эту руку вывернуло до такой степени, что она чокнула донышком по столу и презрительно отцепилась от стакана, чуть было, не опорожнив его содержимое на клеёнку. Но стол был не робкого десятка, и он удержал гранёный без опрокидывания. «Мир всем» – пропели хором несколько стекляшек в столкновении, сотворённом пайкой Тоя с другими гранёными. Девчонки даже не поднимали своих стаканов. Они были проучены «иком» Фасоля, помнили о недостойности такой смеси в их среде и были напуганы метастазами своего предыдущего «четвертьглоточка».
В общем, продление “продолжения” явно не заладилось, а поначалу безнадёжная попытка «пора по домам» фанатично утвердилась. Галка привычно забралась «на ручки» к Ермиле и углубилась головой в просмотр сновидений у него на плече. Толстый вновь облапил Лизу, но уже как-то безыдейно-пьяно и исключительно для поддержания собственного реноме и что весьма актуально – равновесия. Тюль, освобождённый от внутриутробного негодования и изрядно претерпевший в этом освобождении, уныло “отходил” на плече у Любы и бессодержательно таращил глаза в попытках не задремать, а то и не уснуть, хотя бы даже и временно. Фасоль умело ненавидел свои телотрясения, продолжавшие терзать его импозантную скульптуру, стоявшую ко́лом; лицом он был устремлён вверх, желая этим придавить ритмично дёргавшийся низ. Нина отстранилась от оказания какой-либо поддержки Фасолю и сделала это куда-то ближе к ёлке, в самую тень розового абажура. Той частично-трезво погасил попытку Марины обнять его и оттеснить куда-нибудь побезлюднее; он твёрдо решил для себя «остаться на свету, пусть и этого долбаного розового абажура», потому что «тьма и эти руки» отторгались сейчас им ещё более ожесточённо, чем ненавидимое им до рвоты шкрябание по стеклу. Ермила вполне и самодостаточно удовлетворился образом и содержанием колыбели для Галки; его нужность совпадала с его желанием и воплотилась в комфортную для них обоих соединённость. Всё распалось на обособленные индивидуальности, и отдельная квартира перестала объединять, а принялась вершить насилие над свободой.
Тягостное бездействие отправил в изгнание Той, он вдруг хлопнул в ладоши и тем выявил в глазах компании мутноватый интерес. Не удовлетворившись содеянным, он хлопнул ещё пару раз и при этом притопнул. Однако начавшееся похмелье, обручившись с усталостью, уже наигрывали свою увертюру и готовили к представлению «хмурое утро после бурного празднования». Нужен был какой-то выход и обязательно – из дома.
