Индейцев было мало, и они очень скоро потребовали подмоги. Апачей, которые вырыли томагавк войны, привел Колька, а еще он принес их вигвамы и тотем - трех крылатых чудовищ, стоявших друг на друге.

  Мы просидели до самого вечера, до звука ключа в замочной скважине, возвещающем приход родителей и конец великой войны между бледнолицыми и индейцами.

  С того дня так и получилось, что свободное время мы проводили втроем, у меня или у Кольки. О том, чтобы устраивать у нее в квартире шалаши из одеял, прыгать по диванам и кидаться подушками не могло быть и речи - дома у Дины жила бабушка, и ее присутствие сразу делало Дину узником, заключенным в тюрьму.

  Иногда случались суровые дни, когда Дину отлучали от глотка свободы, не выпуская гулять. Тогда Дина стучала в мое окно мухобойкой, дотягиваясь со своего балкона, и я или Колька через минуту звонили ей в дверь, а потом долго рассказывали бдительной надсмотрщице, что Дина обещала помочь по русскому языку. Или физике.

  Как-то сразу Дина стала своей. Присоединившись к играм, маркам, затеям вроде телескопа, спасательных парашютов для кошек, она незаметно и свободно приняла участие в более жестких мальчишеских забавах, возне, кто сильнее, и битвах рыцарей. Она не стеснялась показывать силу, сжимать кулаки и отстаивать свое право быть независимой и сильной. Удивительная и боевая, не требующая послабления, она ввязывалась в борьбу на ковре, когда перепутывались руки и ноги, и жаркое свирепое дыхание противника опаляло щеки.

  Мы забывали о часах, оставаясь втроем...

  Потом пришел черед спортивному велосипеду.

  Он был чуть великоват - и ей, и нам, поэтому приходилось переваливаться с ноги на ногу, чтобы безостановочно давить на педали. Но зато у него имелось двенадцать скоростей и удивительный механизм на заднем колесе, который управлял натяжением цепи.

  Мы катались на нем по очереди. Дина пересаживалась на мой или Колькин - без всякого недовольства, а счастливчик восторженно сжимал кривой изогнутый руль с рукоятками тормозов.

  Для нас открылся новый мир. Мир, где мы катались до того, но озаренный теперь доверием тройной дружбы, почти родственной и неожиданно крепкой.

  Мы учились в двух разных школах, я с Колькой - в той, что неподалеку от нас, а Дина в другой, далекой, не нашего района, куда нужно было долго ехать троллейбусом и идти пешком.

  Когда начались уроки, беззаботное время кончилось, она уходила из дому раньше и возвращалась после обеда, к тому же три раза в неделю ее дополнительно мучили музыкой. Да еще и Кольку отдали в секцию дзю-до. Время истончилось, высосанное тетрадями, учебниками и заданиями на следующий день. Но, удушенные обязательным и неизбежным, наши встречи не прекратились, хоть и стали реже.

  Однажды осенью, полной серых дней и тоскливых мрачных обиженных туч, мы - я и Дина, гнали свои велосипеды по дальней незнакомой дороге. Задолго до дома начался ливень, злопамятный и противный. Редкие деревья вокруг трясли голыми ветвями, не давая спасения, оставалось лишь сильнее давить педали мокрыми ногами и чувствовать, как промокшая рубашка и майка прибиваются ветром к спине.

  Асфальт дороги покрыли лужи, колеса велосипедов плескались бесконечными холодными брызгами, а холодный дождь лил и лил, заливая глаза и щеки нескончаемыми струйками воды.

  Непогода не оставила ни одного сухого кусочка одежды, это мы поняли, когда вскочили в спасительную сушь родного подъезда.

  'Бабушка меня прибьет', - безнадежно сказал Дина.

  'Не прибьет, - ответил я, - обсушимся у меня. Она ничего не узнает'.

  Мы тихонько прокрались ко мне домой. Я нашел самые большие полотенца и принес в ванну.

  'Снимай все, - сказал я, помня уроки отца, - нужно переодеться в сухое. Джинсы и рубашку мы высушим на кухне, перед духовкой'.

  Сам я прошел в комнату и начал переодеваться.

  Я думал, она останется в ванной, но Дина открыла дверь, когда мои мокрые штаны, рубашка и трусы валялись на полу. Я даже не успел закрыться полотенцем.

  Несколько секунд мы стояли, неловкие, растерянные оттого, что вдруг оказались такими разными. Дружба пошатнулась от пришедшего и застывшего где-то рядом чувства стыда, мучительной необговоренной тревоги. Появилась неприятная мысль, что с Колькой такого не случилось бы никогда.

  В следующую секунду щеки Дины осветились нежным румянцем.

  'Правильно, - сказал она, - лучше снять все'.

  И она на моих глазах сняла с себя всю одежду.

  Поначалу было непривычно и неудобно ходить в ее присутствии вообще без ничего, но это длилось каких-то полчаса. Потом мы накинули на себя полотенца - набедренные повязки, повязали на головы тюрбаны и долго сидели возле открытой, источающей тепло духовки, дурачась и отпихивая друг друга от ее дыхания.

  Стыд ушел, так и не дождавшись приглашения, а мы стали еще ближе, еще роднее.

  Это особое тайное понимание, близость через какое-то время заметил Колька. Всю зиму и весну он что-то подозревал, ревновал, немного злился, а весной, жарким апрельским днем, когда втроем мы полезли загорать на крыше дома, все открылось. Мы посвятили его в нашу тайну. Тайну дружбы без условностей и взрослых предубеждений, без стыда, с полным доверием к друг другу.

  Мы стали загорать голыми.

  Да, иногда Дина смущалась, поскольку женственность, будущность девушки проявляла себя, заставляла ее тело расти и меняться, и в душе у Дины явно что-то менялось, я замечал особые, странные взгляды, обращенные на меня и Кольку, но... но... мы по-прежнему были братством, и закрыться, оттолкнуться от других означало предательство.