– Господин поручик, вы пьяны. Опустите оружие.

Полковник выдержал паузу и продолжил:

– В настоящий момент комендант города ведет переговоры с Советом. Нам предлагается свободный выход из города с сохранением личного оружия. Пролития братской крови я не допущу.

Опять наступила тишина, и кто-то спросил:

– А куда с оружием?

И зал ответил в голос:

– На Дон! К Каледину! За честь и достоинство!

У выхода кучковалась группа офицеров. Кто-то взял Григория за плечо:

– Ты на Дон?

– Я со всеми.

Григорий вместе с подпрапорщиком Зуевым идут вниз по Тверской, в сторону Кремля. День не по-осеннему теплый, солнечный. На углу Охотного Ряда, у стены дома, толпа. Все больше солдаты в обмотках. Прилично одетых людей не видно. Григорий и Зуев протискиваются вперед. На тумбе с объявлениями криво приклеенный лист оберточной бумаги. На листке крупными неровными буквами напечатано:

«Граждане и товарищи!

В Петрограде свергнуто и арестовано буржуазное Временное правительство помещиков и капиталистов. Керенский бежал. Всю власть взял Съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Он принесет мир народам и землю крестьянам, отдаст рабочим фабрики и заводы.

Сознательные рабочие, крестьяне и солдаты Москвы! Завершим начатое дело! Добьем без пощады врагов пролетарского дела! Все с оружием в руках на Скобелевскую площадь!»

Григорий взял за край листка и потянул. Приклеенный мучным клейстером листок легко отошел. Григорий смял бумагу и искал глазами, куда выбросить. Толпа вокруг них густела.

Стоявший ближе других чубатый солдатик в сдвинутой набекрень папахе схватил Григория за грудки:

– Не трожь проклимацию, офицерская сволочь!

Григорий оттолкнул солдатика и опустил руку в карман, нащупал револьвер. На него набросились трое, скрутили руки, вытащили револьвер из кармана. Рядом натужно хрипел и отбивался Зуев:

– Германские шпионы! Предатели! Сволочи!

– Бей их! Кончай на месте! – В толпе защелкали затворы ружей.

Выбился вперед пожилой рабочего вида человек с красной повязкой на рукаве.

– Спокойно, граждане! Никакого самосуда! Отведем их в Совет. Пусть их судят по революционному закону.

Толпа одобрительно загудела. Григорьеву и Зуеву связали руки. Человек двадцать солдат в расстегнутых шинелях, с ружьями наперевес повели их к назад по Тверской – к Скобелевской площади.

Наступали ранние осенние сумерки. На Тверской зажглись огни магазинов и кафе. У входа в ресторан Григорий заметил знакомого журналиста. Тот его узнал, бросился было навстречу, но, увидев вооруженных солдат, испуганно метнулся прочь.

На Скобелевской площади, у генерал-губернаторского дома, шеренга автомобилей. У машин люди в кожаных френчах. Пропускают только тех, кто показывает какие-то красные бумажки. Дали знак остановиться:

– Кого ведете?

Один из солдат затараторил:

– Срывали объявления советской власти. Агитировали за царя…

Человек в коже тихо выругался:

– Шлепнули бы на месте! В общем так, арестованные и вы, – он показал пальцем на солдата, – со мной. Остальные – расходитесь!

Им развязали руки. Они поднимаются по широкой лестнице генерал-губернаторского дома, проходят анфиладу комнат. Там все буднично, словно и нет революции. Барышни стучат на «Ундервудах», молодые люди снуют с папками.

Их приводят в кабинет. За огромным столом, заваленным бумагами, лысоватый человек в очках. По виду – мелкий чиновник.

– В чем дело, товарищи?

Человек в коже путано объясняет:

– Задержаны революционными солдатами… За срыв прокламаций… Вели пропаганду за царя, за войну…

Очкастый его перебил:

– Оружие применяли?

Солдатик вышел вперед:

– Никак нет, вашеродь… товарищ… Леворверт я изъял…

Очкастый устало вздохнул.

– Вы можете идти, товарищи. А вы, – он кивнул Григорию и Зуеву, – садитесь за тот стол, берите перо и бумагу и все подробно в письменном виде…

Григорий и Зуев покорно заскрипели перьями.

Вдруг в соседних комнатах послышались приглушенные голоса:

– Товарищи из Питера… Наведут порядок…

Хлопнула дверь, и в кабинет вошли двое. Один низкорослый, в кожаном френче, козлиная бородка клинышком. Григорий запомнил пронзительные голубые глаза за стеклышками пенсне. Второй – высокий, в длинной солдатской шинели, с худым, изможденным болезнью или бессонницей лицом.

Низкорослый легкой походкой пронесся по кабинету, обменялся рукопожатием с очкастым, остановился перед Григорием и Зуевым.

– Арестованные офицеры? Сопротивление рабочей власти? Фамилии, звания?

Григорий и Зуев немногословно представились.

Низкорослый покосился на высокого. Тот на минуту прикрыл глаза, словно заглядывал в спрятанный под высоким лбом гроссбух.

– Зуев, из мелкопоместных дворян Курской губернии. Леви – сын известного книгоиздателя, литератор.

Низкорослый подошел вплотную к Григорию, повернул его лицо к свету.

– Леви, Леви… знакомое имя. Вы еврей?

Григорий отстранился.

– Я – православный. Я – русский офицер!

Низкорослый рассмеялся. Смех у него был женский, грудной.

– Вы жалкий испуганный еврей.

Он повернулся к очкастому:

– Отпустить обоих! Они не опасны.

Через минуту он передумал:

– Впрочем, нет. Отпустите только этого. – Он указал на Григория. – У него в глазах только страх. А с тем, с Зуевым, разбирайтесь. У него пустые глаза, он способен убивать…

…Григорий открыл глаза и посмотрел на часы. Восемь часов. Он распахнул окна, и спальня наполнилась ароматом ранней парижской весны. Ольги не было. Снизу, из кухни слышался звон посуды, доносился запах молотого кофе.

Григорий быстро позавтракал, тщательно оделся – долго подбирал галстук – и выскочил на улицу. У него сегодня большой день. Лекция в Тургеневской библиотеке: «Россия и Евразия». Объявления о лекции поместили все газеты, даже «Русские ведомости». Ходили слухи, что ее неизменный редактор и издатель, отец русской демократии Павел Николаевич Милюков, выразил желание явиться самолично.

Зал медленно заполняется народом. Лица все больше знакомые. Шумно здороваются. Обмениваются шутками. Двенадцать часов. Петр Бернгардович Струве занимает место председателя. Звонит в звоночек.

– Начнем, господа. Вам слово, Григорий Осипович.

Григорий поднялся на трибуну, разложил бумаги, кашлянул в кулак.

Вдруг по рядам прошел шумок. В зал вошел высокий старик в пенсне. Несколько человек встали, пропуская его вперед. Милюков, на ходу пожимая руки, пробрался в первый ряд. Достал из черного портфеля блокнот, вынул из кармана ручку, наклонился вперед и прижал к уху руку.

Григорий откашлялся и начал:

– Господа! Русский народ – часть великого евразийского этноса. Корни наши уходят в далекое прошлое. Мы – часть арийской расы. Зародившись в предгорьях Северной Индии, предки наши расселились на востоке Сибири. И только оттуда второй волной вышли они в Европу. Там лежат наши истоки – в великих евразийских степях…

Григорий сделал паузу и продолжал. Волнение первых минут проходило. Голос его звучал громче и увереннее.

– Вся наша ментальность, духовность – континентальная, степная, полная противоположность морской, западной. Нам нужно пространство, мы – кочевники и землепроходцы…

После походов Батыя произошел благодатный сплав восточных славян с монголами, родился новый суперэтнос. Были разорваны позорные путы, связывавшие нас с Западом, делавшие нас рабами их прогнившей на соленых морских ветрах цивилизации. Надо отбросить распространенный русофобами миф о монгольском иге. Никакого ига не было, был союз равноправных народов, основанный на духовном родстве и взаимном притяжении…

Великие этносы создают великие личности, я называю их пассионариями. Пассионарность – это особое состояние личности, необоримое внутреннее стремление, осознанное или чаще всего подсознательное, к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели, часто иллюзорной. Цель эта представляется пассионариям как нечто ценнее их собственной жизни, а тем более жизни и счастья современников и соплеменников… Кто они, эти люди? Пятьсот бродяг, сбившихся вокруг Ромула, положили начало великому народу – римлянам; «верные» вокруг царя Давида основали царство Израилево, бароны – вокруг Карла Великого – создали Германскую империю, а люди «длинной воли», сбившиеся вокруг Чингисхана, положили начало монгольскому суперэтносу.