Сказать честно, я много слышала этнической вдохновляющей музыки, после которой хочется набрать полные легкие воздуха и кричать, кричать, кричать. В музыке не было слов, но я четко видела свободные горы, оплетённые снегом, тёмно-синее небо, покрытое тысячами звёзд и разлитым по нему млечным путем. Я видела поле, расшитое десятками, сотнями рубиновых маков, колосящуюся осоку, ветер, что развевал гривы неосёдланных коней. "Свобода", – кричало моё внутреннее я, – "Свобода и право на жизнь". Я замерла, вслушиваясь в эту мелодию сердца. Длинные пальцы быстро дергали струны, погружая всё мое естество в пучину освобождения.

А потом он запел. Морозный воздух запекался на его бледных губах: верхняя изогнутая, а нижняя красиво припухлая. Пел он на языке незнакомом каждому из сидящих здесь, пел проникновенно, распуская крылья моей души так, что я не могла ни вдохнуть, ни отвести от него взгляда – завороженная, зачарованная.

Его звали Тагар. У него было гибкое тело и лицо Врубелевского "Демона", он носил с дюжину серебряных колец в левом ухе, улыбался добро, словно ангел, и пел так чувственно, как никто другой. Его низкий, островатый голос, который со страстного полушёпота поднимался до невиданных высот, возвращал меня к жизни. Я замечала это не впервые. Стоило лишь услышать его голос, как моё бушующее подсознание моментально успокаивалось, поглощая с жадностью эти тёплые вибрации доброты и гармоничной страсти. В его руках гитара была частью его самого; одним локтём он опирался о сильные ноги, а растоптанные высокие кожаные сапоги твёрдо упирались в промёрзшую землю; ветер залетал под его рубашку, оголяя скульптурные, будто вылепленные ключицы, а небрежно накинутая на плечи куртка придавала ни с чем не сравнимый шарм.

Тагару достаточно было сидеть с прикрытыми веками и петь, растягивая сухие, бледно-вишнёвые губы в полуулыбке, чтобы все взгляды бездыханно были прикованы к нему, к высоким скулам и миндалевидным глазам, сильной смуглой шее, оплетённым венами рукам. А я видела только прямые длинные ресницы и тени, которые клали они на смуглую матовую кожу, впитывающую в себя блики огня. Иногда эти ресницы приподнимались, оголяя взгляд, в котором плескалось самое холодное из виданных мной морей. Он смотрел в никуда, однако я изредка замечала, как искры его горячего, чувственного взгляда доносились до меня, обжигая, как и любые взмывающие в небо искры.

Мне хотелось пробежаться. Бежать. По полю. Одной. Раскрыв широко руки, позволяя холодному ветру пронизывать мою плоть. Под дружные аплодисменты цыган положил гитару, порыв ветра всколыхнул плотные кольца его волос, открывая будто высеченное из гранита лицо – точёное, холодное, но наполненное каким-то сияющим светом теплоты. Пока все наперебой расхваливали пение, я улизнула из центра общего веселья.

Я вышла на дорогу, ведущую в горы. Вокруг лишь густая, чёрная ночь… Горные цепи мрачны, как исполины, припорошенные на вершинах серебристым снегом. А дорога такая рваная, зигзагообразная, освещённая луной. Мне и правда хотелось бежать, и я побежала. Куда-то вперед, даже не зная пути. Тонкая вуаль забвенной ночи била в лицо порывами ноябрьского ветра, и я ощущала свободу. Камень горечи, душивший меня неделями, уже готов был сорваться вниз, поэтому я громко кричала в пустоту, чувствуя, как очищается сердце, поросшее зарослями страха и боли; и скалы эхом возвращали мне радостный крик, который ещё долго рокотал в недрах долины. Нещадно болели ноги, и холод жёг травмированные руки, но мне было всё равно. Я кричала и кружилась вокруг себя, я бежала и снова останавливалась. Задыхаясь, я чувствовала себя живой, а в ушах звенел терпкий низкий голос Тагара, поющий о свободе.

Когда я, в конце концов, выдохлась и осмотрелась вокруг, то поняла, что деревня с её огнями осталась далеко позади. Я стояла посреди неосвещённой тропы, прижимая замёрзшие руки к груди. Сколь было подвластно взгляду, кругом виднелась одна сплошная степь, которая упиралась в чёрные горы вдали. Я закинула голову и невольно застыла, таким прекрасным предстало бархатное полотно с рассыпанными по нему блёстками иных галактик.

– Здесь бродят волки и медведи, и дикие псы, – я вздрогнула, голос был совсем близко, опасный и злой. В темноте Тагар выглядел пугающе, будто бы и правда внеземная сущность, вышедшая из чрева ночи. Я попятилась назад, поддаваясь какому-то необъяснимому порыву страха. – Не делай так больше, это опасно, – он внимательно осмотрел меня с ног до головы, заправил за ухо выбившуюся прядь волос и прошел мимо, направляясь куда-то в сторону леса.

А я стояла и понимала, что ни шагу не смогу ступить в обратную сторону. Руки и ноги ломило, а сил, растраченных на упоительный полуночный бег, совсем не осталось. Напуганная, я чувствовала свое дыхание, смешанное с едким, липким страхом. Я обернулась, но мужчина уже пропал из виду, оставляя меня абсолютно беспомощную одну во тьме. Задыхаясь, бездумным взглядом скользя по сине-чернм небесам и снегу цвета васильков. Страшно.

– Тагар, – неуверенно позвала я в никуда, колыша своим дыханием беспросветную темноту ночи, надеясь, что он не успел уйти далеко. В ответ мне была тишина, давящая, имеющая цвет – индиго-чёрный и запах – горелых поленьев; только совы ухали вдалеке.

Я сделала шаг, ещё шаг, каждый – как по лезвию ножа. Зачем я убежала? Стало немыслимо страшно. Окружающий меня мир вдруг показался декорациями к пугающей средневековой сказке.

– Тагар! – громче и протяжнее, стараясь шагать быстрее; но тело, измученное моими же собственными стараниями, не слушалось меня. Оставалось только снова заплакать. К кому же ещё было взывать, как не к моему могучему телом и духом ангелу-хранителю?

– Тагар, Тагар! – испугавшись своего же собственного эха, я вздрогнула и сделала попытку побежать, отчего со вскриком растянулась на грязном, смешанным с землей, снегу, травмируя свои не зажившие руки и сдирая кожу на локтях.

Как маленький волчонок, я снова громко заскулила, по-детски прикладывая трясущиеся от боли пальцы к полным слёз глазам. Теплые ладони накрыли мои плечи со спины, накидывая поверх куртки вторую.

– Я… не могу вста-ать, кажется, – жалобно, сквозь череду рваных вдохов и выдохов.

– Зачем ты убежала? – его голос смягчился, и тон был охровато-розовым, похожим на тон любящего отца, который журил своё дитя.

– Не знаю, – вздрогнула снова, а когда вес его рук пропал с моих плеч, резко обернулась, – не уходи!

Меня встретили глубокие тёмные глаза с едва заметной горчинкой раздражения, плескавшегося на дне его бездонных зрачков. Он сидел на корточках, упираясь руками в колени и внимательно изучал моё замёрзшее, испуганное лицо. Тагар тихо вздохнул, поправляя куртку на моих покатых плечах. Она пахла мёдом и табаком, цветочным гречишным мёдом и старым, насыщенным табаком.

Наверное, его губы на вкус были такими же, как мёд – сухими, терпкими, сладкими. Поймав себя на этой мысли, я смутилась и отвела взгляд. Тёплые пальцы сжали мой заледеневший подбородок.

– До дома Зарины идти далеко, пойдем, переночуешь у меня.

Я вздрогнула, будто бы отступивший страх снова вернулся. Мужчина словно почувствовал исходящий от меня испуг и нахмурился, сводя к переносице красивые чёрные брови. Раскрытой ладонью он погладил меня по голове, опуская накопленное в ней от костра тепло на мой открытый, замёрзший лоб.