Как вода, пролитая на камне, стоящий в дремотном

плаще бронзовых мух,

И разверсты зрачки его –

Боже, сколько огня повсюду здесь скрыто,

Сколько света!

Давид

Есть ли новые вести?

Может быть, принесли мне отрадную весть?

Может быть, скажут, что все это ложь?

Облако проплывает.

Почему здесь деревья?!

Авессалом

Заткнись, старая падаль! Мне, не тебе качаться

на собственных волосах, купая ноги в скудной тени.

Плешь и волосы… Гибель таится повсюду

(странно, вначале сестра, потом брат – утрата,

суть которой мне непонятна),

А ты все ноешь, огородное пугало, все хнычешь,

дурак?

Вначале сестра, потом брат, но не так:

Иного брата я встретил за городскою стеной,

Был он младше меня, да – я дождался,

Неспроста ведь стоял дни напролет, погрузив жала

зрачков в гнезда бурлящего света,

И наша тень стала единой, только он подошел.

Как лист по воде, неслась она, призывая грядущее,

Вмещая его и меня, двух капель созвучие,

иссушенное солнцем, –

Ступай домой, – зарыдал он и протянул руки мне,

в которых мерцал крохотный червячок,

напоминавший одновременно растение и человека.

Как лист, шипя, неслась наша тень, призывая

свидетелей

прошлого,

И вставали образы тех, кого я не знал.

Их глаза встречались с моими и погибали

во времени.

В потоках пьяных лучей плыли мы к Моавским

горам…

Ну что ты ноешь? Заткнись, старая падаль!

Оставь в покое меня.

Пойми, хочется лишь одного: не слышать тебя,

А видеть, как зеленый свет утра растворяется

в золоте,

А пурпур ласточек красит и облекает их сном,

Чтобы ноги мои в землю вросли и обратились

ползучими травами руки –

Вот чего хочу я.

Ничего больше, ты слышишь?

Только смотреть, как отделяется плод

от усталого дерева,

Как за пеленою тумана расправляет пространство

зерно

И у ходит.

И времени нет, и нет поэтому скорби,

И слов нет, и ничему нет имени,

А есть только тень, с которой я, как с немым

и верным мне зверем,

Буду скользить по вселенной.

О, сколько света на моей родине, сколько света!

Давид

Облако проплывает,

Облако проплывает,

Облако…

Как капля, падающая в ручей,

Или в пруд, или в озеро

с гремучих окончаний ветвей,

Или с оттаявших крыш –

Так и я.

Знаю, что не будет меня.

Знаю и жду, когда в пустоте,

не ведавшей тени,

Стану безбольно

призрачным облачком дыма.

Есть ли о чем сожалеть?

…С утра упал мороз. Горошиной прокатился под ногами и хрустнул, когда на него наступили ногой. Нога моя была и других, но я думал, что только моя – настолько всё пустым и гулким было. На ветвях нарос за ночь слой льда. Сады, переливаясь, утомительно блестели, но звона не было слышно. Изредка стук: неожиданный ветер.

Это напоминает весну, когда стоишь за углом дома либо между деревьями или где-то еще, где совсем нет ветра. Тогда можно закрыть глаза и подбородком ощущать тепло свитера. При закрытых глазах ощущение весны особенно остро.

В такое время лучше всего сидеть в небольшом ресторане, у окна, чтобы в зале было два, три человека, а возле тебя кто-то сидит, но еще лучше, если бы сидела ты. Пожалуй, это лучше всего.

Еще можно пойти в библиотеку и ничего не читать. Вот я пошел. Смотрел подписку «Огонька» за 1952–1953 год. Все было очень мило, вовсе не страшно, как я предполагал. Завтра воскресенье. Рецензию окончил…

Давай изучать историю,

Рассматривать лица молодых генералов,

простых солдат и думать – какие птицы

парили над полями сражений,

путаясь в складках знамен.

Давай вглядываться в туманные гравюры,

И водить пальцами по остаткам

бездумного золота на обрезах,

И ненавидеть тихо Томаса Торквемаду.

Или взглянем на рисунки поблекшие

старинного бестиария, на ветхих страницах

которого благословенна всякая тварь.

Или займемся химией, следуя неотступно

Указаниям Трисмегиста.

На худой конец, давай ляжем в постель,

Пересчитаем деньги в карманах,

Пересчитаем дни, что остались…

И только не думать о завтра?

Ведь и так все известно.

Лучше прилежно изучать историю стран,

народов и лиц,

За тонкой преградой которых

ревет ураган нашей памяти.

Пустое… Солнце уходит. Скоро с моря потянет

и освежит глаза, как тряпкой, в вине смоченной,

что с углем схожи или дымящимся мясом вепря.

Помнишь? В одно мгновенье, заведя древко за локоть,

уже помраченной и мокрой медью вспарывать

брюхо

от самой глотки, где храп морозен,

до паха в клещах впившихся.

Запах крови. Он рос из хруста

раздираемых ребер, греха не ведал, с пасленом

мешаясь,

с духом чобра. А сухость ела горло после долгого бега,

и сухожилия ныли под плектром боли.

И тише рокот пластался в плавниках отрогов.

Пот катился по спинам тех, кто не так удачлив,

вслед псам кто стлался, смыкаясь с гулом дубов,

вскипающих идущей грозою.

Гром заслышав, вырвать печень единым взмахом.

Листвой, в горсть содранной, отереть грязь с бедер,

колен, живота, сведенного судорогой

снежной.

Фтия, милая, помнишь? – дороги,

ремень заскорузлый сандалии, мох

в муравьиных низинах.

Да что же помнить то, чем ты стал на глазах моих,

разъедаемых дымом? Жижа.

Хлопья сажи на жирных губах Гекаты.

Тяжелы герои богам, коротка забава их с ними, и,

представь, никакой прохлады. Медлит винное море.

Не шлет ветра нам.

Развоплощения жар искусно помножен на огонь

древесный,

хотя продолжает он дело, которое как неделю

уж длится,

вонь исторгая такую, что твой вожатый,

должно быть,

бабочку в кулаке сминая, другим кулаком

зажимает нос.

Да, надо бы раньше, не ждать погоды. Мух не ждать,

трудолюбивейшей свиты: жрут терпеливо то,

что осталось.

Так, свиней избегнув, станешь добычей

другого отродья.

Словом, беги, словно тогда за псами по склону,

другого рода.

Ниже.

Упрощенный настолько,

что корень стопы твоей не изранит. Так незатейлив,

что вечность сквозь тебя протекает, хлещет,

будто в дыру,

а ты и не тонешь, прозрачней жеста –

факела пламя на солнце легче заметить

нежели то, как рукою машешь, – неслышный,

незримый.

Кукла сражений странных, истекающих копотью.

Метаморфоза, разомкнувшая усилие.

Кремниевый зародыш звезды в корне дыма черной.

…А теперь я работаю сторожем. Душа моя пребывает в веселье. Имею возможность подолгу смотреть, не отвлекаясь, на одно и то же. И вот я смотрю на осоку, растущую у самого порога. Сквозит в ней залив, а месяц тому она была настолько густой, что за десять шагов человека нельзя было увидеть. Видел, как меньше становилось комаров, как кипели мухи в солнечном омуте сентябрьского воздуха. Затем и их не стало.

Шелестит осока, камыш. Трепещут на ветру слабые водянистые деревца.

Иногда вдали, а с крыши видно далеко, кто-то появится. Радуешься, что к тебе. Досадно становится, если свернет человек в сторону. Но когда к тебе – снова творится непонятное: радовался, хотел, чтобы пришли, а отворачиваешься, смотришь – осока шумит, ветер; и не знаешь, что сказать гостю. Сушит ветер ваши глаза, и сидите вы, покуривая с гостем, на крыльце…