Какое-то подобие жизни виднелось лишь на маленьком столике, придвинутом к печной стене. Там лежали наконечники для стрел и холщовый мешок, откуда торчали кончики перьев. Гусиных?..

— Пришлось ли вам по вкусу наше скромное жилище? — Сесть Элеоноре не предложили, и она устроилась в удобном кресле у камина. Оллард наверняка считал его своим, но хозяйкой здесь была Элеонора, и следовало об этом напомнить.

— Да, всё очень хорошо, — бросил Оллард. — Вы за шкатулкой? Она ещё не готова.

— Очень жаль. Я так к ней привыкла. Вы знаете, долгие годы она напоминала мне о детстве… и нашем знакомстве.

— Вы правда скучаете по отцовскому дому?

— Разумеется. Я оставила на юге свою семью, мне их не хватает.

— Я думал, благовоспитанные женщины не помнят ни дома, ни родни. Вы следуете за мужем и обживаете то место, где он выбрал жить. Заботитесь о тех, с кем он выбрал дружить. Вынашиваете и растите детей, которые продолжат его род. Разве не так?

— И да, и нет. — Элеонора привычно удерживала безмятежное выражение лица, но брови так и норовили сойтись на переносице, а губы сжаться в презрительной гримасе. — Мы сочетаем в себе разносторонние таланты и привязанности и в равной степени преданы своим мужьям, отцам и Императору.

— Невозможное сочетание.

— Отчего же?

Оллард поднялся и пересёк комнату. Элеонора ждала, что он сядет рядом, но маркграф остановился у лучного столика, шагах в семи. Элеонора дорого бы дала, чтобы понять, что таится за нарочитым высокомерием и ледяным спокойствием. Как выглядел мир его глазами, кем была она сама?

А Оллард тем временем дёрнул завязки мешка, набрал пригоршню перьев, оказавшихся разноцветными, и Элеонора от всего сердца прокляла собственную забывчивость, недоумка-Тенрика, кухонных дураков и мальчишку-лучника, которому так невовремя вздумалось мастерить стрелы.

— С каких пор моровую птицу не сжигают, а ощипывают на перо?

— Мороз губит любую заразу, — ответила Элеонора почти без запинки.

— Как же ваши птицы заболели в холод?

— В начале зимы было слишком тепло. Полагаю, болезнь зародилась в грязной подстилке.

Их взгляды не скрестились, подобно клинкам, как писали бы в книгах. Слишком отчётливой жутью веяло от Олларда, и дело было именно в нём, а не во власти, которой он обладал. Всё, что могла сейчас Элеонора — прощупывать оборону, как в учебном бою, искать уязвимые места и ни за что не подавать вида, если удары противника попадали в цель.

— Вы очень невовремя лишились почтовых птиц, — проговорил Оллард и тряхнул рукой, позволяя перьям упасть на стол. Неужели отступил?

— Что поделать, болезни не обходят стороной наши земли.

— Вы говорили, что в равной степени верны супругу и Императору. Что если придётся выбирать?

— А что бы выбрала ваша супруга, господин Оллард? Не сомневаюсь, она была достойной женщиной, чтобы я последовала её примеру.

Вот оно! Чуть заметная дымка в глубине зелёно-карих глаз; лёгкая судорога, прошедшая по лицу, словно рябь по воде. Глупо было полагаться на едва уловимые признаки, но Элеонора была уверена: служить примером Малвайн Оллард не могла. Ещё одно слабое место маркграфа?

— Вы совсем не похожи на неё, — усмехнулся Оллард, в мгновение возвращая лицу былую непроницаемость. — У неё не было столь влиятельной семьи и близкого знакомства с его величеством.

— Не сомневаюсь, что она нашла в вас необходимую защиту и опору.

Элеонора ждала ответа, но Оллард, помолчав, повернулся и направился к рабочему столу.

— Я пришлю шкатулку, когда она будет готова, — бросил он, усаживаясь за стол.

Элеонора и не подумала уйти. Она немного постояла у стола, наблюдая, как тепло от воздуховода шевелит рыжие перья. Затем приблизилась к столу Олларда и наклонилась, так, чтобы взгляд, поднимаясь от чертежей, непременно скользнул по её обтянутой корсажем груди.

— Вы слишком долго жили затворником, — мягко сказала она. — А после — путешествовали с воинами, для которых грубость в порядке вещей. Вы не на поле боя, господин Оллард. У всех нас в этом замке общий враг, и чем скорее мы поладим, тем быстрее победим. Вы привыкли требовать верности от других, однако ваша верность принадлежит не только императору, но и тем, кто будет сражаться рядом. Надеюсь, мы подружимся.

«А если нет — я велю Ардерику убить тебя и свалю на Тенрика. Или убью сама».

Элеонора обворожительно улыбнулась и вышла, не прикрыв за собой дверь. Кивнула Грете, дожидавшейся в передней и незаметно прижала к накидке взмокшие ладони.

Комментарий к 4. Храни и требуй

Зимняя Четверть примерно соответствует 1 февраля

========== 5. Зимняя Четверть ==========

Издали замок напоминал огромный фонарь, присыпанный снегом. Светилось почти каждое окно; на стене тоже горела череда огней. В Империи Зимнюю Четверть особо не праздновали — подумаешь, половина срока между Переломом и Весенним равноденствием. Разве что иной богач вешал на ворота лишний фонарь, чтобы похвалиться достатком. На Севере же, как оказалось, отмечали каждый рубеж, приближавший весну. Вот и Эслинге светился весь, снизу доверху, отгоняя ранние сумерки и подступившие морозы.

Воздух звенел, снег под лыжами поскрипывал, небо над головой полыхало зелёным и лиловым. Морозы по имперским меркам стояли лютые, по местным — только начинались. Верен вдыхал колкий воздух, и сердце замирало от того, как под небесными огнями играют ледяные искры на заснеженной пустоши.

По поясу мягко била добыча — два зайца и куропатка. Ардерик дневал и ночевал в укреплениях и был увлечен стройкой до того, что Верен однажды напросился в лес со здешними охотниками. Да так и привык. Было занятно разбирать следы, ставить ловушки и выцеливать глупых куропаток. А ещё — ходить на лыжах, которые поддались не сразу, но и этой наукой Верен овладел. Разумеется, бегать с местными наперегонки было рано, но в лесу он быстро перестал отставать и обходил все ловушки, даже дальние. Олени отошли на юг, зато зайцев и куропаток было вдоволь — хоть какое подспорье к праздничному столу. Верен втянул воздух, пытаясь учуять, что готовили на замковой кухне, но пахло только снегом, дымом и заячьей кровью.

Шли без факелов; промахнуться мимо освещённого замка, да ещё по наезженной тропе, не мог и слепой. По правую руку едва светились укрепления, а дальше, у реки, темнел чудом уцелевший лесок. Там мельтешило с десяток тусклых огней, и кто-то бранился. Верен остановился и прислушался: гневный голос барона далеко разносился по морозу.

— Рубить… я вас… гнать!.. — слышалось обрывистое.

Верен сунул добычу одному из спутников:

— Отнеси в замок. Я сперва к Рику загляну.

Избавившись от ноши, Верен взял разбег, забирая вправо так, чтобы пройти между укреплениями и рекой. Он уже различал стройные стволы молодых сосен, между которых горели факелы и негодовал барон. Надежды услышать там что-то толковое было мало, но и пройти мимо, не позлорадствовав, не получилось: Верен был на совете, когда барон пытался при всех унизить Ардерика своими овцами и заслуженно получил от Олларда. Правда, ехать за стадом старый бурдюк отказался наотрез. Заявил, что гнать овец надо после праздника, когда окотятся, а пока замок прокормит охота.

— Кто позволил?.. Вы этот лес сажали?.. — Барон сердился не на шутку. — Идите вон сухостой ищите, а здесь ничего не трогайте! Лес молодой, куда его рубить?!

Огни дёрнулись: люди собирали топоры. Верен не сдержал улыбки, провожая их взглядом. Наверняка лесорубов послал Оллард, так что действовать баронскому запрету до следующего утра. Сам Эслинг ушёл последним — тоже на лыжах, двигаясь с неожиданным для его грузного тела проворством. На мгновение Верена кольнуло что-то похожее на жалость. Оллард распоряжался богатствами Эслинге, как своими, и для барона это, разумеется, было оскорбительно. Ещё бы он не решил отстоять хотя бы прибрежный лесок!