Холодная сырость пробиралась под плащ и рубаху, но Такко не жалел, что покинул тёплые покои баронессы. Слишком много там было напоминаний о прошлой жизни. Он не ожидал увидеть до боли знакомый герб на часах и музыкальной шкатулке, и едва мог усидеть на месте, пока не появился Верен и не отвлёк от воспоминаний. Здесь, на стене, дышалось свободнее. Здесь было легко — стреляй, пока не закончатся стрелы, а дальше бери меч и будь что будет.

Такко нашёл взглядом Ардерика. Сотник стоял неподвижно, опершись на каменный зубец. Со стороны казалось, что он отдыхает или задумался — взгляд был направлен не на пустошь, а под ноги. Но Такко видел, что Ардерик напряжённо вслушивается, ловит каждый звук с пустоши. Только сам он не мог расслышать ничего, поэтому перебирал стрелы, наконечники которых были обмотаны просмоленными тряпками, и надеялся, что план сотника сработает.

Наконец раздался слабый звон и неясный шелест. Такко вскинулся, схватил стрелу, первым сунул в огонь, и в тот же миг Ардерик поднял руку. Взмах — и небо прочертил десяток огненных стрел, высветив на снегу тёмные пятна: копны сена. Вторая очередь стрел взмыла вверх до того, как погасли первые; часть упала в снег, но другие достигли цели, и сено вспыхнуло, осветив пустошь.

— Идут! — не то рявкнул, не то взвыл чей-то голос. Взгляд ещё нашаривал среди огней врагов, а стрела — с острым, боевым наконечником — уже скользнула на тетиву. Северяне были в сотне шагов от стены. Светлые плащи делали воинов почти неразличимыми даже в свете пламени, но их выдали мгновенно выросшие на снегу тени.

— Луки! — в два голоса заорали Ардерик и Дарвел с разных концов стены. А дальше всё стало просто — древко в пальцах, тугая тетива и короткие вскрики, когда острое железо нашло свою цель.

========== 7. Поединок ==========

Готовый к осаде замок выглядел непривычно. На первом ярусе некуда было ступить. У наскоро сколоченных коновязей волновались лошади, у стен высились горы зерна и овощей, пол был завален тюками, заставлен ящиками с зеленью, бочонками с вином и соленьями — всем, что вынесли из кладовых и погребов. На втором ярусе устроили раненых. Оттуда несло кровью, потом, нечистотами, и резкий запах отваров и настоек не перебивал тяжелый смрад. Хлопали двери, отовсюду раздавались шаги, стоны, крики. И над всем этим властвовала Элеонора — отдавала приказы, распределяла припасы и снадобья, мелькала то здесь, то там в неизменной лисьей накидке, метя пол вышитым золотом подолом, с гордо поднятой головой и лёгкой тенью заботы на прекрасном лице.

Тенрик Эслинг стоял в глубокой нише первого яруса, никем не замеченный. Он распоряжался в замке, пока не пришла Элеонора — его Эйлин. Теперь Эйлин решала, как сложить припасы и где устроить очаг, а ему, Тенрику, надлежало быть во дворе и готовить войско. Но этим уже занимался имперский сотник. Он отдавал приказы верному Дарвелу, он втолковывал людям, что нужно будет делать, и это на него с немым вопросом смотрела Эйлин, пересекая двор. А барон Эслинг прятался в темноте, как будто был убит, пленен, изгнан — и жизнь без него текла так же размеренно.

Женщины и дети, разбиравшие припасы, вдруг поднялись и склонили головы — в башню ввалился имперский сотник. Оглядел сваленные тюки, скривился, жестом показал освободить середину. Затем он говорил с Эйлин, стоя так близко, что между ними едва можно было поставить ладонь, затем ушёл, а Эйлин принялась отдавать распоряжения. Его распоряжения. Барон Эслинг должен был догадаться, что середину холла нужно освободить на случай отступления. Но и это сделал не он.

В тусклом свете факелов Эйлин была похожа на статуэтку из кости и тёмного дерева. Она так отличалась от местных женщин: коренастых, светловолосых, безотказных. Эслинг вспоминал, как впервые увидел её — хрупкую, с фарфорово-белой кожей и стальными глазами. Как впервые взял за руку, какой тонкой и слабой казалась эта рука. Они не были созданы друг для друга, следовало понять это сразу. Все усилия оказались тщетны. Время всё расставило по местам, и река, перекрытая плотиной, вернулась спустя годы в старое русло.

Эйлин направилась во двор. У самых дверей её кто-то окликнул, Эйлин резко обернулась, накидка распахнулась, и в просвете блеснула кольчуга — змеиная чешуя под лисьим мехом.

Эслинг отступил глубже в нишу и вжался в камень, пытаясь ощутить молчаливую поддержку замка. Не вышло. Это отец и Шейн вечно болтали, что слышат голоса и видят в коридорах умерших предков. Тенрик никогда не ощущал замок как живое существо — в отличие от земли, которую чувствовал, как своё второе тело. Год за годом он безошибочно угадывал, когда сеять и убирать, когда перегонять скот. И неласковая северная земля воздавала ему сторицей — добрела, жирела и рожала столько, сколько могла. Что, в сущности, значила его, Эслинга, жизнь, рядом с вечностью, к которой он прикасался каждый раз, проводя первую борозду, наблюдая за первыми всходами, глядя, как наполняются по осени закрома?

Замок готовился к сражению, а Эслинг думал, что умереть — не страшно. Земля примет его в свои объятия, и полузабытые боги откроют перед ним ворота. Но кому после него достанется Север?

«Я был хозяином и хранителем этих земель все эти годы, — думал он. — Я держал мир, как умел. Кто бы ни победил сегодня, они утопят Север в крови. А земля не любит кровь».

Он сразу знал, что приезд сотника не кончится добром. Знал, ещё когда тот скакал через пустошь во главе своей сотни, и уверился, получив в лицо обвинение, что кровь для барона дороже клятвы Императору. Кровь… Что знал об этом имперский сотник, что знала об этом Эйлин, бросившие родной дом ради славы и одна тьма знает ради чего ещё? Что знали они о долге, вросшем в плоть, о крепких корнях?

Эслинг выбрался из ниши, неловко зацепившись мечом, и скрылся в одном из боковых ходов. Меч путался в ногах; Эслинг придержал его с горькой усмешкой. Если потребуется, он возьмётся за оружие, но прежде нужно было сделать кое-что поважнее. Барон Севера не мог выиграть битву, но мог позаботиться, чтобы «победители» не разорили вверившиеся им земли.

В покоях было холодно — так, как никогда не бывало в прежние, мирные времена. Изо рта вырывался пар, стекла наглухо заплели морозные узоры. Эслинг зажёг светильники, отыскал в ящике стола увеличительное стекло и тонкое перо, встряхнул чернильницу — не замёрзла, хорошо! — и принялся писать на пергаменте мелким убористым почерком. Перо неловко лежало в руке, а буквы не получались достаточно мелкими, однако он пробовал снова и снова, пока не стало получаться.

Когда на пустоши взметнулись огни и раздался боевой клич, Эслинг отложил перо и потёр слезящиеся от напряжения глаза. Острым ножом отрезал от исписанного пергамента узкую полоску, а остаток листа свернул и положил в кувшин с водой, забытый у остывшего камина. Кто бы ни достал черновик, прочитать не сможет. Эслинг спрятал исписанную полоску за пазуху, оправил доспех, обвёл прощальным взглядом свои покои и вышел, плотно затворив за собой дверь.

Оставалось дожить до рассвета.

***

Войско камнеедов будто прочесали гребнем. Лучники осыпали пустошь стальным дождём. Не зря кузнецы в спешке ковали особые пустотелые наконечники! Не зря мешали серу с селитрой и древесным углём и обливали этой смесью просмоленную ветошь! Ни одна стрела не погасла в полёте, ни одна не переломилась, и теперь жаркое пламя топило свежевыпавший снег и очерчивало фигуры, словно они были нарисованы пером на рыжей бумаге. Пустошь огласил боевой клич, быстро перешедший в предсмертные хрипы — боевые стрелы легли на тетивы раньше, чем упали последние огни.

Впрочем, камнееды не для того мёрзли в чужих укреплениях, чтобы отступить. Они замешкались лишь на миг, перестроились и остановились вне досягаемости стрел. Верен переглянулся с Ардериком. Оба подняли арбалеты одновременно, и камнееды шарахнулись дальше. Верен в сердцах проклял тугой замок арбалета — не успел перезарядить, враги укрылись во тьме. Лучники готовились метить по уцелевшим копнам — сено быстро прогорало, пустошь снова затягивало снежной мглой.