Т. ФАДЕЕВ

РУКИ МАТЕРИ

Рассказ

Перевел В. Муравьев

Утреннее солнце неторопливо, словно нехотя, поднялось из-за зубчатой стены дальнего леса. Его красные, еще нежаркие лучи коснулись верхушек темных, мрачноватых елей и пихт. Длинные тени упали на мокрый, серебристый от росы луг. Сизоватый, невесомо-легкий туман, низко стлавшийся над остывшей за ночь землей между раскидистыми кустами густого тальника, медленно и зыбко заколыхался.

Митя переехал вброд неширокий, с топкими берегами ручей, выбрался на проселочную дорогу, избитую копытами скота, изрезанную тележными колесами.

Голоса и свист мальчишек, гонявших лошадей в ночное вместе с ним, раздавались далеко впереди. Но Митя не спешил их нагонять. Опустив поводья, он ехал шагом, мерно покачиваясь худеньким телом в такт лошадиному шагу. Изредка он взмахивал веткой, отгоняя от босых ног надоедливых комаров.

Мите хотелось спать. Солнце приятно пригревало спину. В безучастной полудреме он не замечал прелести пробуждающегося утра: ни мокрых и блестящих от росы листьев деревьев, ни самой росы, хотя ее капельки, мелкие, словно бисер, то и дело вспыхивали под лучами солнца и, подобно причудливо нанизанным алмазам, сияли внутренним голубоватым светом.

Когда он подъехал к своему дому, солнце уже ярко освещало всю деревенскую улицу из конца в конец.

Митя слез с лошади, закинул поводья за кол деревянной изгороди. Бесшумно ступая босыми ногами, поднялся по прогнившим ступеням крыльца.

С тех пор как отец ушел на фронт, крыльцо заметно осело да и весь дом принял какой-то сиротливый вид.

Младшая сестренка Катька еще спала, разметав по измятой подушке свои длинные волосы цвета спелой овсяной соломы. Не без зависти посмотрел Митя на спокойно спящую сестренку и чуть грустно улыбнулся.

В переднем углу, на столе, покрытом домотканой скатертью, дожидаясь Митю, дымилась легким парком горячая похлебка в алюминиевой миске. Рядом лежали два ломтя ржаного хлеба и выщербленная деревянная ложка. Тут же стояла зеленая эмалированная кружка с уже процеженным молоком утреннего надоя.

Не дожидаясь особого приглашения, Митя сел за стол и принялся торопливо есть завтрак, приготовленный для него матерью.

В это время мать - еще молодая, но изможденная, с выражением постоянной озабоченности на лице женщина, - хлопотала у окна, собирая себе и сыну обед в поле.

В небольшой берестяной пестерь она положила четыре испеченные картофелины, пару луковиц, яйцо и бутылку молока. Краюшку ржаного хлеба она завернула в свой старенький, но чисто выстиранный головной платок и сунула сверток в пестерь: еда для Мити на весь день.

Себе в старую холщовую сумку она положила хлеб, картошку и лук, вместо молока налила в берестяной туесок жидкого квасу, а яйцо, подержав его в задумчивости на ладони и бросив быстрый и какой-то смущенный взгляд на спящую дочку, отнесла на кухню и там положила на низенькую, под стать Катькиному росту, лавку, рядом с кружкой молока и ломтем хлеба, оставленными дочери на обед.

После этого мать принялась торопливо одеваться. С деревянного колышка, прибитого в ряд с другими к стене возле двери, она сняла шабур из домотканого полотна. Когда-то крашенный черничным соком в синий цвет, он теперь совсем вылинял и потерся во многих местах. Надев шабур, мать подпоясалась.

В это самое время на деревне дважды ударили в подвешенный к дереву старый отвал конного плуга, заменявший собою колокол. Это бригадир оповещал колхозников о том, что пришло время выходить на работу.

- Ой, Митя, не опоздать бы! - с тревогой в голосе проговорила мать. Ты нынче последний день работаешь, завтра в школу. - Она вздохнула. Нынче вам и одного дня роздыху не дали, о-хо-хо... Ну да что поделаешь война!

Она накинула на плечо тускло и холодно поблескивающий серп и, прихватив котомку и туесок, пошла к двери, но у порога остановилась и вернулась к окошку.

На низеньком некрашеном подоконнике кучкой лежали сшитые ею с вечера маленькие полотняные мешочки. Наклонившись над подоконником, мать принялась торопливо натягивать мешочки на пальцы.

- Митя, помоги-ка мне, - скороговоркой попросила она. Митя уже поел и, встав из-за стола, собирался уйти. Он нехотя вернулся, но взглянул на руки матери - и его душу обдало леденящим холодом.

Кожа на руках матери была покрыта множеством больших и маленьких трещин. Так в засушливую погоду трескается намытый половодьем прибрежный ил. Но особенно страшными были пальцы, на каждом сгибе которых зияла кровоточащая рана.

Митя знал, что вода, солнце и ветер превращают даже гранит в пыль, а железо - в ржавую труху. Руки матери не были ни гранитными, ни железными. Одно только знали эти руки - работу. В зимнюю стужу и в летний зной, под проливным дождем и пронизывающим ветром, изо дня в день с раннего утра и до позднего вечера руки матери трудились: жали хлеб, косили траву, рубили дрова, разгребали снег.

Вечером, после долгого трудового дня, управившись еще и со всеми домашними делами, прежде чем лечь спать, мать смазывала свои натруженные, огрубевшие, потрескавшиеся пальцы маслом. Но за ночь руки не заживали, кровоточащие трещины лишь затягивались тонкой пленкой, которая лопалась от малейшего движения, и вновь открывались раны, из которых выступала сукровица.

Но надо было работать. В осеннем уныло-прозрачном, словно навсегда выцветшем воздухе время от времени уже начинали кружиться белые мухи, возвещая о скором наступлении холодов, а конца страды еще не было видно...

Завязывая нитки вокруг пальцев матери, Митя как-то неловко дотронулся до больного места. Мать вскрикнула и отдернула руку, словно ее ударили током. На глазах у нее выступили слезы. Втянув в себя воздух сквозь стиснутые зубы, она умоляюще проговорила:

- Осторожней, сынок!

- Я нечаянно, - виновато и испуганно отозвался Митя.

Из дому вышли вместе. Митя подошел к лошади, мать смотрела на него с крыльца, спросила:

- Подсадить тебя, сынок?

- Не надо, я сам.

Митя взобрался на изгородь, оттуда, перекинув ногу, сел на лошадь и поехал вдоль улицы.

Мать пошла на поле через огороды - так ей было ближе.

То и дело Митя обгонял спешивших на работу односельчан. Среди них не было ни одного мужчины, лишь старухи, женщины, девчонки-школьницы. Некоторые торопливо дожевывали на ходу кусок хлеба. Работа не ждет.

Миновав околицу, Митя заметил свежие следы лошадей, понял, что товарищи опередили его, и разок-другой пришпорил лошадь голыми пятками. Лошадь перешла на рысь, но, пробежав немного, снова пошла шагом.

Проезжая по плотине над прудом, Митя залюбовался по-утреннему тихой, спокойной водой, в которой осеннее, но еще яркое солнце отражалось до рези в глазах. То тут, то там плескалась плотва, и еле заметные круги медленно расходились в разные стороны.

"Вот бы порыбачить!" - промелькнуло в уме. Мите представились его удилища, так любовно и старательно выструганные им из гибких рябиновых прутьев, которые вот уже два лета впустую провисели в сенном сарае. Но Митя знал, что о рыбалке ему сейчас нельзя и думать, и заторопился дальше.

Вскоре он добрался до леса и двинулся вдоль опушки.

Вот и поле.

Три Митиных сверстника, приехавшие на поле раньше него, уже начали боронить, задорно покрикивая на еще резвых по утреннему времени лошадей.

Пристроив пестерь с обедом на сук березы, Митя подъехал к оставленной с вечера бороне, спрыгнул с лошади и принялся торопливо запрягать, поднял чересседельник, натянул супонь, пристегнул вожжи, привычно тронул лошадь:

- Но-о!

Лошадь нехотя двинулась вперед, потащила за собой борону. Ее стальные зубья, вспарывая землю, зашуршали мягким шорохом. Митя шел сбоку. Влажная от росы земля приятно холодила ступни босых ног.

Поравнявшись с краем загона, Митя повернул было к ребятам, но тут старший из них, долговязый и сутулый Иван, по прозвищу Махорка, закричал: