А по вечерам вспоминал своего всадника и уносился с ним далеко-далеко... И виделись ему незнакомые страны и лица, и были эти лица живые одухотворенные, не такие, как на фотографиях. И так сильно захотелось Ване стать настоящим художником, что мечта его сбылась.

   В Академии учили по старинке: студенты должны были писать картины на сюжеты древнегреческой мифологии: Зевс и Гера, Гектор и Андромаха...

  -- Ах, да когда же мы начнем изображать настоящую жизнь? С ее горем и нуждами, с ее сегодняшними героями? -- возмущался Ваня. И вот 9 ноября 1863 года в Академии произошел настоящий бунт: 14 человек отказались рисовать богов и богинь, вышли из Академии и организовали Артель художников. Это был не такое уж простое решение -- ведь "бунтовщики" лишались очень многого. Например, права поехать за границу на казенный счет и возможности работать в академических мастерских.

   В то время молодежь зачитывалась книжкой Чернышевского "Что делать?" Он писал в ней о том, как подготовить и приблизить революцию, а людям, которые сходно мыслят, советовал жить и работать вместе. Молодые художники так и поступили: они сняли квартиру, устроили при ней мастерские и жили одной семьей -- вели общее хозяйство, принимали заказы, а главное писали то, что их волновало6 портреты мужиков, крестьян, сцены из народной жизни, пейзажи... Каждый эскиз, каждая новая работа горячо обсуждались, особенно прислушивались к Ваниному мнению. Его называли "учителем".

   Но постепенно отношения между художниками стали ухудшаться, Артель распалась, а Крамской организовал новое братство художников -- Товарищество передвижных выставок.

   К тому времени Ваня стал уже Иваном Николаевичем, замечательным портретистом. Да, портреты писать он любил, но в душе мечтал о большой картине... И вот на первой передвижной выставке в Петербурге зрители увидели его "Русалок". Он написал эту картину по мотивам повести Гоголя "Майская ночь".

   ...Однажды зашел к нему художник Федор Васильев.

  -- Ты как раз вовремя, -- обрадовался Крамской.

   Он усадил Васильева в кресло, а сам встал у окна и раскрыл книгу.

  -- "Майская ночь или утопленница...". Увидев испуг на лице жены, успокоил ее: -- Сонечка, душа моя, не бойся, ничего страшного -- чистая поэзия, волшебство... -- И начал читать: "Ночь казалась перед ним еще блистательнее. Какое-то странное упоительное сияние примешалось к блеску месяца... Левко посмотрел на берег: в тонком серебряном тумане мелькали легкие, будто тени, девушки, в белых, как луг, убранный ландышами, рубашках..." Ах, до чего хочется это написать! -- не удержался Крамской.

  -- Так за чем дело встало, Иван? -- Васильев вскочил с кресла. -- Я тебе и натуру обеспечу. Поехали хоть сейчас -- и пруд, и дом старинный, два часа езды. Говорят, там и привидения встречаются...

   И вот Крамской на берегу пруда. Луна меж ветвей старого дуба, плеск воды, белеющие в тумане кувшинки... И вдруг -- услышал или показалось: женский голос запел печальную, какую-то очень знакомую песню. Крамской шагнул вперед, чтобы увидеть певунью, послышался хруст веток, пение смолкло... А вскоре и луна скрылась за тучей.

   Долго не удавалось Крамскому передать на картине глубокое волнение, которое он пережил той ночью, пока не догадался: луны не должно быть видно, а свет ее пусть все освещает. И сразу стали сказочными и трава, и деревья, а девушки в белых рубашках превратились в настоящих русалок, точно сотканных из лунного света.

   А Крамской уже начал готовиться ко второй передвижной выставке. Долго не мог он найти он тему для картины -- отрывали заботы о семье, постоянные заказы на портреты. Однажды сидел он со своим сынишкой и рассказывал, как в детстве лепил фигурки всадников. "Да ведь я и сам точно всадник -- все спешу куда-то, а куда, зачем?" -- подумалось ему.

   Он вышел из дома и побрел наугад. Деревья в тумане казались ему многорукими великанами -- они шумели, раскачиваясь, словно что-то рассказывали друг другу. Потом почудился ему человек, сидящий на большой каменной глыбе. Всматриваясь, он угадал в нем Христа. "Похоже, я нашел тему для картины!" -- обрадовался Крамской.

   Каждый вечер выходил он теперь в поле, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Он задумал написать Христа в пустыне, где тот постился сорок дней и где Сатана искушал Его.

   Крамской отчетливо видел фигуру Иисуса, склоненную голову, но лица разглядеть не мог. Друзьям он говорил, что хочет написать Христа не Богом, но человеком, который сомневается, которого искушают, и в котором божеское побеждает. Но как показать это: божественное в человеке? И вдруг ему открылось: да ведь сокровенная, лучшая часть души и есть Христос!

   Разные люди позировали Крамскому: был среди них и крестьянин, и молодой охотник... Однажды встретил на улице человека -- худого, длинноволосого. В глазах его он уловил то выражение, которое так долго и мучительно искал. Крамской обратил внимание на мускулистые руки. "Что ж, -- подумал он, -- ведь Христос не был белоручкой. Сын плотника, он и сам плотничал..."

   Лицо незнакомца все еще стояло перед глазами, когда он взял кисть. Рука уверенно выводила черты лица, контур склоненной головы, а на палитре, будто сами собой смешивались краски -- и вот уже бордовый хитон и зеленый плащ-гиматий покрыли фигуру усталого, ссутулившегося человека. Наступил тот миг вдохновения, когда кажется, что не ты пишешь, но Кто-то водит твоей рукой.

   На Второй передвижной выставке все увидели его Христа.

   ... На картине измученный, исхудавший человек. Губы его запеклись от жажды, ноги изранены в кровь, руки напряженно сжались. Он так глубоко задумался, что не замечает ничего вокруг... Странное дело: в фигуре Христа не было ничего величественного, но все зрители чувствовали огромную духовную силу, исходящую от него. "Лучший Христос, которого я видел!" -- сказал о картине Лев Толстой.

   ... Едва закончив работу "Христос в пустыне", Крамской уже мечтает о другой. Она должна стать продолжением первой и называться -- "Хохот". А видел он ее так: Христос в терновом венце, со связанными руками стоит на площади, а кругом -- хохочущая толпа.

  -- Радуйся, царь Иудейский! -- издевательски кричат люди.

   Крамской говорил, что этот хохот преследует его повсюду. Казалось, что смеются и над ним, над его мечтами и идеалами. Да, его надежды на облегчение участи народа оказались напрасными. Крамской тяжело переживал это, а тут еще узнал о смерти любимого сына. В такие минуты его спасала только работа.