Матильду я бросил на попечение Павла, последовавшего за мной после Парижа. Стрельцов Ногтев отправил в торгпредство, полагая, что со дня резни на улице Антуаз прошло достаточно времени, и городская стража не арестует их. Для XVI века пять мужских трупов в одном месте – невелика сенсация, а особого личного интереса прижать русских молодцев точно ни у кого нет.

– Вы родственник сестры Иоанны, сеньор де Бюсси? Какая замечательная она была, сестра Иоанна! Чистый ангел… Мы так её любили! Господь забирает к себе лучших, а нам, обычным смертным, велит задержаться в земной юдоли…

– Где её ребёнок?

От неожиданного вопроса монашка перестала трещать и едва не поскользнулась на влажных булыжниках, покрывавших внутренний двор.

– О чём вы говорите, ваша светлость?! Иоанна призналась, что никогда не была близка со своим мужем.

Дети рождаются не только от законных мужей. Ещё латинские юристы говорили – отец всегда неизвестен. Или она хотела выпытать, не я ли – отец ребёнка? А может, никто не родился, девять месяцев – совпадение?

Так… Но и не отрицает, что дитя появилось на свет. Вывернулась, румяная стерва, и не соврала впрямую, то есть и не согрешила, и тайну не выдала. Ладно! С настоятельницей поговорю иначе.

Матушка Версавия, сухая, холодная, отталкивающая, под стать обстановке и атмосфере в её кабинете, не крутила и не юлила, а отрезала прямо: Иоанна беременна не была и, конечно, никого не рожала, прибыла в монастырь в смятении духа, провела месяцы в постах и молитвах, после чего тихо угасла. Мне великодушно разрешалось навестить могилу.

В душе шевельнулся червячок подозрения: что-то тут не так. Я – не муж, не брат, не отец, вообще не родственник усопшей, да и к родне отношение у монахинь прохладное, считается, что послушница не имеет ничего общего с личностью пришедшей к Богу мирянки. Женщина переступила порог – и нет её. Не важно, сколько проживёт тело, душа-то уже у Христа. Так отчего же сделано исключение?

Червячок оказался прав.

– Знаете ли вы, сеньор, что сестра Иоанна, в миру – мадам Радзивилл, за неделю до появления у нас овдовела и получила обширное наследство от супруга – маршала Речи Посполитой.

– Маршалка, – поправил я. – Не придавайте значения польскому званию. Его может носить командующий отрядом в четыреста-пятьсот всадников. То, что он – Радзивилл, весит много больше. Это как де Гиз по польским меркам.

– Даже так… – Версавия оживилась, уголки её кислого рта, смотревшие вниз, подтянулись до прямой линии, что, наверно, соответствовало улыбке до ушей нормального человека. – Иоанна завещала всё имущество Богу. Я снеслась с аббатством в Суасоне, мне подтвердили – поместья покойного супруга мадам Радзивилл действительно обширные и богатые, есть и в Польше, и в Литве…

– Это одно и то же.

– …Видите! Вы лучше меня разбираетесь в тамошних порядках. Я разговаривала с епископом. Мне разрешено было снестись с вами и просить о помощи. Монастырю нужно вступить во владение этими землями и получать с них доход. Богоугодные дела требуют золота!

На Версавию напало красноречие. Долю с доходов карга не обещала, гарантировала большее – прощение грехов и полагающееся к нему вечное счастье в райских кущах. Если вернуться в Краков, под Вавелем меня ждёт обжитая камера, из которой я очень быстро отправлюсь посмотреть – уготованы мне райские кущи или нечто менее комфортное.

На старую монашку трудно было глядеть без отвращения. Нетрудно подсчитать, что между смертью Эльжбеты и датой на адресованном мне письме, год пролежавшем в ожидании прочтения, прошла какая-то неделя. Значит, святоши заранее узнали, какой куш перепадёт им с кончиной послушницы, и радостно потирали руки, пока она угасала. Озадачились, кому поручить взыскание по векселю и не нашли ничего лучшего, как обещать мне отпущение грехов в виде единственного гонорара. Но я не приехал тогда. Бьюсь об заклад, энергичные святые отцы что-то сами предприняли. И, раз предложение в силе, ничего не добились. Немного представляя нравы Речи Посполитой, несложно догадаться – их отправили куда подальше.

– Десять ливров. Сейчас и наличными.

Она раскудахталась: конечно, нужны деньги на расходы для путешествия в Речь Посполитую, но сумма большая, необходимо заручиться согласием аббатства…

– Вы не поняли! – я сменил позу, сидеть на жёстком монастырском табурете было крайне неудобно. – Даю вам десять ливров. Вы уступаете мне права на наследство Эльжбеты Радзивилл. Надеюсь, не нужно объяснять, до какой степени невозможно вырвать у Радзивиллов хотя бы единственный злотый с поместий. Берите деньги. Больше никто не даст.

Старуха выглядела так, будто заплатила два медных гроша за безделушку в лавке и вообразила, будто в её руки попало редчайшее произведение искусства за миллион, а затем поняла, что её обманули – красная цена безделушки не более чем один грош. Тем не менее сделала попытку побороться.

– Побойтесь Бога, де Бюсси! Кого вы пытаетесь обобрать?!

– Я слишком много грешил, сестра-настоятельница, чтобы усугублять копилку грехов ещё одним. Чтобы призвать Радзивиллов к ответу, нужна армия в десять тысяч сабель.

– Тогда зачем вам…

– На память. С этим семейством меня кое-что связывало. Дал бы и двенадцать ливров, но у меня с собой лишь десять. Соглашайтесь и пишите купчую! А я, коль вы соблаговолили, отправлюсь на могилу Эльжбеты.

– Сестры Иоанны! – сердито и в то же время немного растерянно возразила настоятельница.

Стемнело. Сестра-сержант, та самая – с круглым анфасом, провела меня на кладбище. Дорогу освещал ручной масляный фонарь.

Монастырь был старый, поэтому хоронили давно уже за его стенами, а над могилами чёрной тучей возвышалась часовня. Павел, отнюдь не робкого десятка, остался снаружи с лошадьми, суеверно поёжившись от предложения отправиться вглубь погоста на ночь глядя.

Я не суеверный, но лучше бы последовал его примеру – попёрся туда совершенно зря. Что думал увидеть там или почувствовать – не знаю. Провожатая указала на тёсаный камень с выбитым католическим крестом. Хоть я и пытался представить, что на глубине двух метров лежит полуистлевшее тело дорогой мне женщины, ничего не вышло. Разум взбунтовался, отказался связать воспоминания об Эльжбете с этой могилой. Та, живая, постоянно виделась мне, скачущая на коне по литовским полям, танцующая на балу… и безудержно страстная во время нашей единственной нежной встречи. Здесь – просто камень. Боюсь, даже если эксгумировать прах, и в останках проглянут родные черты, ничто не изменится. Мёртвое тело – это не человек…

Перекрестившись, скорее – для вида, я поблагодарил монахиню и двинулся к Ногтеву, едва различимому в конце аллейки, за последними могилами. Он не промолвил ни слова.

Едва я вскочил в седло, из калитки в монастырских воротах показалась монашеская фигура с фонарём в руках.

– Сеньор де Бюсси!

По сухому скрипучему голосу трудно было не узнать мать-настоятельницу.

– Да, сестра?

– Если вам повезёт получить что-либо с радзивилловских земель, употребите на богоугодные дела, – она протянула свёрток бумаг. Я начал благодарить, но настоятельница спросила только: – Где десять ливров?

Видимо, лучшего предложения решила не ждать.

Мы тронулись обратно к Парижу, рассчитывая найти таверну, замеченную по пути сюда, до приглашения переночевать гостеприимство монахинь не дотянуло. Подумаешь – декабрь, не замёрзнете…

И в чём-то они были правы. Холод кусал меня не снаружи, а изнутри. Он не стал бы меньше, если бы вокруг висела тропическая жара.

– Луи! К Эльжбете ты съездил, брат. И, чует моя душа, не поедешь больше. Скажи – дальше что?

Если бы я знал…

– Выбор у меня невелик, Паша. Не смогли мы спасти Эльжбету, давай спасём Францию. Наварра и Франциск боятся, что Генрих воспользуется миром и отправит гонцов в католические Нидерланды, будет там искать союзников для войны с протестантами. Как только найдёт – снова двинет на юг.

– Погоди… Зачем ему Нидерланды? Испанский король Филипп, я слышал, не любит гугенотов пуще Генриха. Отчего же не воззвать к Мадриду?