Как можно интерпретировать движение «Митьков»? Один из возможных подходов – рассматривать их деятельность как пародию и на сталинский культ личности, и на диссидентские кружки брежневской эпохи. Последние, с их бурными политическими дискуссиями за кухонным столом и c особым, непонятным для посторонних жаргоном, носили сугубо частный, самореференциальный характер. В представлении «Митьков» о самих себе отчетливо просматривается образ диссидента как бездельника, постоянно рискующего быть арестованным за тунеядство. Ленивая праздность, исповедуемая художниками на ранних этапах движения, вступала в конфликт с советской этикой, числившей самоотверженный труд среди важнейших гражданских добродетелей. «Митьки» словно презирали советский коллективизм, противопоставляя ему свой собственный. Однако их этический выбор не был сменой одной формы деиндивидуализации или самоотречения на другую. В одной из первых глав своей книги Шинкарев писал: «<…> движение митьков вовсе не предполагает обезлички и унификации выразительных средств: будучи митьком, ты вовсе не должен мимикрировать к Дмитрию Шагину»6. К коллективному духу арт-группы применимо суждение ее участницы Ольги Флоренской о художественно-поэтическом круге Александра Арефьева (1950–1960-е годы), к которому принадлежал отец Шагина Владимир: при всей самомифологизации «арефьевцев» как культурных аутсайдеров главным героем их графического и литературного творчества был скорее сам город, нежели живущий и работающий в нем человек (или, вернее, художник)7.
Движение «Митьков» сложилось в середине 1980-х годов, когда советская власть предпринимала первые пробные шаги на поприще политических реформ. Подобно другим «аутсайдерам», поэтам Роальду Мандельштаму и Иосифу Бродскому, «Митьки» отличались сознательной творческой многогранностью: выступая с критикой советской экспансионистской геополитики, они вместе с тем обращались к военному символизму города, некогда бывшего столицей империи, а впоследствии, в годы Второй мировой войны, так страшно пострадавшего от гитлеровской Германии. Без сомнения, парадоксальный христианско-пацифистский лозунг движения – «Митьки никого не хотят победить и этим завоюют весь мир» – отсылает к тому, что петербургский рок-поэт Юрий Шевчук, время от времени сотрудничавший с «Митьками», язвительно именует «несправедливостью добра», иными словами, к самопровозглашенной лицемерной добродетели советских военных кампаний в таких странах, как Чехословакия и Афганистан8. Отличительной приметой жизни ленинградских диссидентов в 1970–1980-е годы были неофициальные провокационные «хеппенинги». Художники-экспериментаторы, к которым принадлежали «Митьки», нередко устраивали подобные «хеппенинги» в подвалах и котельных – местах, казалось бы мало располагающих к общению и формированию коллективов. Сам воздух этих пространств, нередко служивших рок-группам, в частности Виктору Цою и музыкантам «Кино», для репетиций и сочинения песен, был пропитан творческой испариной. В главе «Митьков», написанной в 1991 году, Шинкарев рассуждает о котельной: «<…> атмосфера здоровой тревоги и некоторой опасности обостряет все чувства и потенции. Эта атмосфера сродни монастырю, а не производству. Впрочем, „монастырь“ – слишком сильно сказано: устава-то нет, можно даже девушек в гости приглашать»9. В стихотворении «Подвальная сказка», отражающем социальную динамику ленинградского андеграунда, Ольга Флоренская сначала описывает проникновение в запертый подвал, а затем излагает фантастическую, слегка пугающую утопию о жизни людей с «кошками, котятами и даже котами»10. Использование местоимения «мы» делает пол рассказчика этой истории неопределенным, что можно расценить как естественное следствие человеческого единения с существами другого вида. «Митьки» придерживаются неоднозначной и подчас на удивление прогрессивной гендерной политики, а их постмодернистские политические пастиши изображают трудный, многоступенчатый переход от последних лет существования СССР к экономическим и идеологическим (нередко неблагоприятным) реалиям путинской России.
Мое исследование основано на литературных, искусствоведческих и политических источниках, а также на обширных интервью, взятых мною у Дмитрия Шагина, Владимира Шинкарева, Виктора Тихомирова, Ольги и Александра Флоренских, Ирины Васильевой и других «митьков». Я анализирую «митьковский» проект, обманывающий идеологические ожидания значительной части российской публики. Ввиду своей чувствительности к оттенкам разных идеологических жаргонов «Митьки» как никто другой подходят на роль сатириков, критикующих язык путинской России, где конкурирующие политические силы нередко вступают в абсурдные альянсы из соображений политической необходимости.
Как «Митьки» понимают «постмодернистскую» миссию своего движения? Ряд критиков и художников уже отмечали, что термин «постмодернизм» нередко слишком поспешно применялся к самым разным формам нонконформистского и постсоветского авангарда11. По мнению искусствоведа и критика Бориса Гройса, творческая практика постмодернизма складывается из использования таких стратагем, как повторение, словесный коллаж и агрессивная деконтекстуализация. Если дополнить гройсовское определение тем важным акцентом на присущем «состоянию постмодерна» иконоборчестве, который делает Жан-Франсуа Лиотар, то можно определить постмодернизм как «размышление о желании, направленном на Другого», сопровождаемое «процессом делегитимации» (Лиотар). Те художественные приемы и стилизованные формы поведения, которые Гройс определяет как «игру с цитатами, „полистилистику“, ретроспективность, иронию и „карнавальность“»12, вырастают из парадоксального сочетания страстного скепсиса со стремлением к интимности. «Митьки» с их тщательно отделанными, внутренне противоречивыми пастишами российской националистической и патриархальной идеологии – наиболее значительное российское движение политического постмодернизма. Их сатирические тексты и картины 1980–1990-х годов критикуют бездумное приятие реставрированной автократии, сегодня ставшее обыденностью. Владимир Путин сказал в одной из своих известных ранних речей, прибегнув к тяжеловесному «черчиллевскому» обороту: «Кто не жалеет о распаде СССР, у того нет сердца. А у того, кто хочет его восстановления в прежнем виде, нет головы». Именно этими соображениями он и руководствовался, создавая то, что журналист Дэвид Ремник метко назвал «„постмодернистским“ собранием символов новой России: частью царских, частью советских, частью sui generis – [одной из составляющих] стратегии всего-для-всех»13. Стремление «Митьков» заново интегрировать советские идеологические артефакты, в частности форму одежды и жаргон российского флота, в ритуалы повседневной жизни провидчески коррелирует с явлением, которое Маша Гессен назвала в 2015 году путинским «тоталитаризмом в стиле ретро»14.
Поразительный эклектизм «митьковских» источников (жития православных святых, живопись Поля Сезанна, мелодраматические советские детективные фильмы, например «Место встречи изменить нельзя», неореалистический кинематограф Лукино Висконти) – пример использования постмодернизма в качестве инструмента радикальной демифологизации, которая позволяет увидеть современность без прикрас. Для описания этой «митьковской» стратегии, состоящей в развеивании культурных иллюзий путем обрушения на аудиторию целой лавины идеологических «шибболетов», я предлагаю термин «постмодернистский реализм». А для описания радикального остранения – ключевой составляющей пересмотра и переосмысления «Митьками» традиционных представлений о национальном характере – можно применить понятие «расщепления „я“», разработанное критиком Лео Берсани и психоаналитиком Адамом Филлипсом в книге «Интимность» (2008)15. Доводя те или иные режимы клишированного мышления, речи и ви2дения до предельной концентрации, «Митьки» стремятся избавить личность от ложного сознания, помочь ей занять позицию более аутентичного восприятия и документирования настоящего, более искреннего отклика на современность. В центре «митьковского» постмодернистского реализма находится идея расширения политической активности путем переоценки физического взаимодействия акторов, в которых мы превращаемся при вступлении в область публичного. Речь идет и об эстетическом сценарии, помогающем людям прочувствовать физические аспекты существования наперекор идеализированным представлениям о принадлежности к коллективу, и о призыве заново оценить материальную природу жизни и собственную телесность.
