То, что настолько умная женщина может расклеиться из-за отвергнутых чувств, – факт для современного феминизма не слишком приятный. Но Уэст было девятнадцать, и Уэллс, видимо, был ее первой настоящей любовью. Еще она, как и всегда, сумела вложить свое горе в отличный письменный текст. До нас он дошел в виде черновика письма, адресованного Уэллсу, – считается, что это письмо не было отправлено. Начинается оно так:

В ближайшие дни я либо пущу себе пулю в висок, либо сделаю с собой что-нибудь похуже смерти.

Письмо обвиняет Уэллса в бесчувственности. «Ты хочешь такого мира, в котором люди влюбляются друг в друга по-щенячьи, в котором с ними можно ссориться и играть, в котором они сердятся и страдают, – но мир, в котором они горят огнем, тебе не нужен». С таким обращением Уэст смириться не могла.

Когда ты сказал: «Ты говоришь неразумные вещи, Ребекка», ты это сказал радостно, будто подловил меня. Мне кажется, ты не прав. Но я понимаю, с каким огромным удовольствием ты думаешь обо мне как о взбалмошной девице, которая ни с того ни с сего устроила у тебя в гостиной совершенно ненужный сердечный приступ.

Если Уэллс и узнал об этих ее чувствах – из письма или как-то иначе, – он не бросился к ней с утешениями. По-видимому, он все-таки написал Уэст письмо, но в этом письме отчитал ее за излишнюю эмоциональность. Он не понял причин: ее злило не только то, что он прервал роман, не дав ему начаться. Главное было то, что Уэллс с высоты своей эмоциональной отстраненности посмеивался над ее страданием.

Это письмо Уэст написала в июне тринадцатого в Испании, куда отправилась с матерью, чтобы поправить нервы. Оттуда она посылала материалы в газету, называвшуюся теперь New Freewoman. В рассказе под заглавием «В Вальядолиде» она изложила пространные самоубийственные фантазии, предвосхитив роман «Под стеклянным колпаком» Сильвии Плат с его настроением, тоном и мотивами. Рассказчица, молодая женщина, попадает в больницу после попытки самоубийства из-за несчастной любви, и дальше мы узнаем, что произошло (и чего не произошло) между Уэст и Уэллсом: «Мой любовник не тронул мое тело, но соблазнил мою душу. Он слился со мной так, что во мне его стало больше, чем меня самой, – а потом оставил меня».

Стоит отметить: Уэст знала, что Уэллс продолжает читать New Freewoman, и понимала, что он будет заинтригован. Так и вышло: он ей регулярно писал о ее выходивших в газете материалах. «Ты снова пишешь потрясающе», – сказал он в первом письме, на которое, насколько нам известно, она не ответила. Вместо этого она написала рецензию на его новый роман «Страстная дружба» и согласилась с ним, что между сексом и творчеством может быть некоторая связь:

«Потому что действительно мужчинам волей-неволей приходится обращаться к занятию любовью – так пароход, как бы ни спешил в дальние края, должен зайти в угольный порт. Для великих свершений, которые им предстоят, необходимо вдохновение от утоленной страсти».

Далее она утверждает, что женщины, участвующие в этих отношениях, не губят себя этими краткими романами – вопреки представлениям Уэллса, изложенным в его прозе.

«Женщина, играющая главную роль в пьесе собственного честолюбия, вряд ли станет рыдать, что ей не досталась главная роль в пьесе честолюбия того или иного мужчины».

Получилось так, что Уэст не только начала их роман отзывом на книгу, но (быть может, неосознанно) сделала последующие рецензии объяснениями в любви.

И они сработали, сигнал был понят. Осенью тринадцатого, через несколько недель после публикации этого отзыва, Ребекка и Уэллс начали встречаться у него дома. Флирт посредством рецензий резко прекратился, а письма скатились к романтическим штампам. Они называли друг друга именами кошачьих: обычно Уэллс был Ягуаром, а Уэст – Пантерой (впоследствии она дала младенцу Энтони второе имя Пантер). Такое детское сюсюканье в письмах мало что говорит нам о таланте авторов.

Вскоре по некоторой иронии судьбы жизнь обоих резко переменилась: во время их второй встречи Уэллс забыл о презервативе. К тому времени Уэст публиковала в новой британской газете Clarion гневные простыни о нелегкой судьбе матерей-одиночек, бывших париями на всех ступенях классовой лестницы, и перспектива стать одной из них ее совершенно не радовала.

И действительно, Энтони Пантер Уэст с самого своего появления на свет в Норфолке в августе четырнадцатого года был для матери проблемой. Как он утверждал впоследствии, на него сильно повлияло ее отношение к материнству. Она не скрывала раздражения, которое вызывал у нее он и связанные с ним ограничения. Мало ей было радости безвылазно сидеть дома и возиться с ребенком:

Ненавижу быт… Хочу вести жизнь свободную и авантюрную… Энтони такой красивый в синей суконной курточке, я не сомневаюсь, что он – зарытый мною клад на будущее (то есть он мне обеспечит ужины в «Карлтоне» к тридцать шестому), но сейчас мне нужна РОМАНТИКА! Такой вот белолицый, чуть волнистые темные волосы, и вместительный серый автомобиль.

Уэллс, стоит отметить, этими свойствами не обладал (за исключением разве что белого лица). Хотя он вел себя максимально в этой ситуации достойно, обеспечив Уэст и ребенка собственным домом, слишком редкое его присутствие в жизни Уэст ее не устраивало. Он оставался ее любовником и наставником, но она сама была не из тех, кто может существовать в золоченой клетке любимой наложницы. Слишком сильно было в ней желание жить собственной жизнью.

Так что Уэст продолжала писать с такой продуктивностью, которой многие молодые матери могли бы позавидовать. Еще в младенчестве Энтони она начала писать новый роман. Ее статьи продолжали выходить во всех изданиях, где она публиковалась, и появился еще новый вариант работы: Уэллс стал сотрудничать с новым американским журналом New Republic, основанным влиятельной семьей Уитни, и предложил Уэст писать для него. Ее эссе «Долг суровой критики» появилось в ноябре четырнадцатого года в первом выпуске журнала, и она стала единственной женщиной, публиковавшейся в New Republic.

Эссе стало одной из самых известных работ Уэст. Оно было написано с серьезностью, не свойственной ее публикациям в Freewoman, и прозвучало нагорной проповедью от мира литературной критики. Вместо «я» Уэст обращается к читателям с королевским обезличенным «мы», вещая с господствующей высоты:

Критики в Англии нет. Есть лишь хор вялых приветствий, писклявые нотки одобрения, которые так и будут пищать – разве что книгу запретит полиция, – мягкотелое благодушие, никогда не раскаляющееся до энтузиазма и не сменяющееся холодом злости.

Учитывая, что свою писательскую карьеру Уэст построила именно на критике того рода, которой якобы не хватает, можно сказать, что она несколько преувеличила. Необычен здесь абстрактный подход: обычно в основе ее критических статей лежал случай из собственной жизни, чего в этой статье нет. Возможно, призыв к «суровой критике» был обусловлен ее недовольством собственной жизнью в данный конкретный момент. Она застряла в болоте быта, но писать об этом не могла из-за табу на внебрачных детей. Перенос проблемы на «критику в Англии» давал возможность рассказать о рутинности своей жизни, не говоря о ней прямо. «Нельзя быть в безопасности, если забываешь о работе ума», – писала она. Эта фраза и верна абстрактно, и, учитывая обстоятельства, звучит как напоминание самой себе.

Но пусть Уэст и была недовольна жизнью, личная слава ее росла. В рекламе своего нового журнала издатели New Republic включили ее в список имен для привлечения читателей, особо отметив ее пол. О ней было сказано: «Женщина, которую Уэллс называет „Первым Среди Мужей Англии”». Уэст не вернула этот сомнительный комплимент и в «Долге суровой критики» разобрала творчество Уэллса. По ее словам, он «великий писатель», но «пока он погружается в необузданные мечтания фанатика и размышляет о ненавистной старине и (или) мирной мудрости будущего, сюжет разваливается».