Сцена третья «Двадцать лет спустя». Мужчина – мать страхов своего закулисья, он тайно мечтает разродиться. «Сама ты во всем виновата! А я что? Я ничего!» – просидев в мешке лет двадцать, он выпрыгивает из него и бегом бежать от горбатой женщины. Он уходит, если что-то угрожает его спокойному сидению в мешке или его живот лопнет от страха и обид и тогда тоже надо бежать уже от разоблачения. Роль провалилась.
Конечно, бывает и по-другому, когда мужчина и женщина идут вместе рука об руку, преодолевая трудности, а потом умирают в один день.
В моем выброшенном мешке, оставшемся за красной чертой, муж-алкоголик и пара любовников. В моей семье было много алкоголиков. Конечно, они не из тех, что валяются под забором. Они держат лицо и соблюдают приличия. Все пили. И мой отец, и дедушка по отцу. Такими же были отец и дедушка мужа, и все родственники матери – братья и сестры. Только отец матери был другим. Он писал стихи и рассказы, отправлял их в Москву, а ему отвечали, что надо учиться. Возможно, поэтому я приехала сюда и погрязла в образованиях.
Еще в моей семье у всех «виноградные» ноги, переходящие по наследству из поколения в поколение. Бабушка передала их маме, мама – брату, а я просто еще маленькая. Мама предлагала не сомневаться, что после двадцати и у меня будут вместо ног фиолетовые столбы, обвитые «изабеллой». Ноги-виноградины. Я ненавидела их, но со смирением ждала своей участи. Как-то раз передо мной забрезжил лучик надежды. Он светил с бабушкиной кровати, на которой лежали ноги моей тети, вальяжные, совершенно голые, загорелые и абсолютно гладкие. «Этого не может быть», – я рассматривала их из своего угла и пыталась найти хоть какой-то изъян. Бугорок, прыщик, складочку, синячок, волосинку. Нет! Ничего такого! Ни единого дефекта… Было лето, но я все равно зажмурила глаза и загадала желание, чтобы и у меня были такие. Не знаю, что случилось. То ли я была в своей семье подкидышем, то ли Дед Мороз услышал мое желание, но виноградины не появлялись. Мне исполнилось пятнадцать, потом двадцать, потом двадцать пять, потом бойфренд моей подруги случайно коснулся моей ноги, и это прикосновение поразило его. Друзья поженились. У них родилась девочка, потом мальчик, потом они купили машину, телевизор и холодильник, но он никак не мог забыть случайного столкновения с моей ногой.
Живу на Академической. Крошечная квартирка, в которой все совмещено: кухня с прихожей, туалет с ванной, спальня с гостиной. Но зато потолок до неба, французское окно, синие обои со звездами, ночник в виде желтого месяца и детская подвесная кровать. Мне нравится спать под потолком. Рядом шумит Ленинский, у меня утренние и вечерние пробежки на Воробьевы горы. Красота! Обожаю московские проспекты, есть в них что-то грандиозное. Выходя на один из них ранним утром, когда вокруг разливаются желтые солнечные лучи, в лицо дует ветер, и в руке стаканчик кофе, когда все вокруг очень деловые спешат на работу, и я часть этой жизни, чувствую себя счастливой.
У меня отличная работа, я в поисках своей второй половины, потому что без нее я ненастоящий человек, недоделанный какой-то, а может быть, ребро. Я очень люблю работу, мужчин, и чтобы все было красиво: работа – интеллектуальная, мужчина – высокий, стройный и широкоплечий. Юля говорит, что мы с ней обе дуры, так как любим самих мужчин, а не то, что они могут нам дать – квартиры, машины, бриллианты.
Здравствуй, Вовочка № 2! Скрипач и золотой медалист, в свои двадцать с хвостиком он имел перспективную должность, квартиру, машину и даже жену. Она равнодушно смотрела со свадебного фото на первую внебрачную ночь своего мужа. Когда солнце осветило уютную комнату с белым ковром и серебристым телевизором, на меня посмотрело счастливое личико в светлых кудряшках и белой фате, а Вовочка отводил глаза. Я подумала, что надо срочно убираться, мое влагалище сильно напачкало в его идеальной жизни. Впрочем, неудивительно. Оно мне не нравилось со второго класса из-за месячных и историй об аборте, рассказанных матерью, которая тыкала в себя какой-то проволокой, залила кровью ванну, и ее увезли в неотложку. Папа пришел ее навестить, принес нарезной батон и пачку маргарина. Мама, увидев это долго плакала. Из-за аборта мне не было страшно, но из-за батона я очень разозлилась и возненавидела отца и свое влагалище. В отличие от меня, оно относилось ко мне хорошо. Пыталось исправить ситуацию, доставляя мне удовольствие. Наверное, хотело сказать, что не такое уж и плохое.
Я сразу решила расстаться с Вовочкой, но это не получилось даже спустя много лет. Назвать это влюбленностью, словом, журчащим, как горный родник, я не могла. Чувства, много лет закупоренные внутри, вырвались наружу, как грязная жижа в глотке дьявола. Они выплеснулись как буря. Как безумие. Как буря безумия.
Мне снились змеи, кишащие под кожей. Там, где они ползли, кожа бугрилась. Поднимаясь по ногам и рукам вверх, они выползали из шеи, я смотрела, как извиваются вокруг их черные блестящие тела.
Успокоением был офис крупной консалтинговой компании, где я работала и каждое утро наслаждалась запахом кофе, перемешанным с ароматом мужского одеколона. Меня держал в рамках отлично скроенный темно-синий костюм. Но стоило снять его и остаться один на один со своим телом, одолевали дрожь и ужас. Было так страшно, что казалось, вот-вот умру, кричала, боролась с приступами удушья, которые называла любовью. Это были моменты ощущения себя половиной человека, отрезанной от него тупым ножом и выброшенной на помойку. За три свидания с Вовочкой № 2, а их было всего три, сквозь меня проходило какое-то вызывающее зависимость вещество, я не могла и часа без него находиться, без мужчины, которого почти не знала, даже не могла вспомнить его лица.
Сегодня за обедом я всех насмешила. Сделала заказ и решила выкурить сигарету. Глубоко затянулась, выпустила в лица коллег серое облачко и подумала: «Зачем я курю?» Ответа, не нашла. Вдруг вижу, заходят два принца, хотят присесть, но фыркают, что накурено и уходят. «Черт, зачем я курю, ведь не хочу же?» – думаю я. А вслух говорю: «Почему пост не запрещает курение?» Коллеги мне хором: «Запрещает!» Я такая: «Да? Все!!! Больше не курю!» И целую сигарету затушила. Все грохнули от смеха. Мораль – мне может запретить что-либо только Бог, ну и Мужчина. Хотя Мужчина – это и есть Бог.
А я результат восьмой беременности. Первые семь закончились абортами, но эта была особенной. Ее спокойное течение ясно указало моей матери на необходимость родить. Сначала меня назвали в честь бабушки, умершей во время войны от туберкулеза. Через двадцать два дня отец открыл дверь, протянул матери свидетельство о рождении и сказал: «Посмотри, как зовут твою дочь!» – затем смял в кулаке пачку «Беломора» и больше никогда не курил. Наверное, он любил меня как-то по-своему, даже не заметил восьмимесячный живот, появившийся к окончанию восьмого класса. Без конца орал на мать, иногда бил кулаком в лицо. Я мечтала о добром папе и о любви, которую никак не могла получить. Удивлялась, когда обнаруживала таких пап у своих подруг. Будучи взрослой, часто видела сон, где девочкой подглядывала за отцом в дверную щель. Он стоял с голым торсом и напевал песенку себе под нос. У него квадратные скулы и кожа коричневая, как шашлык. Его огромная рука взбивает кисточкой белую пенку в маленькой чашечке. На кухне мама так делала безе. «По-французски, это поцелуй», – говорила она. Папа кладет пену на свои шашлычные щеки и тоже взбивает. Мне кажется, что на них пекутся белые воздушные пирожные. Я изо всех сил сдерживаю смех, но у меня ничего не получается. Он открывает дверь и делает безе на ее щеках.
В четыре года я пять раз в день меняла платья, потом мы с соседом играли с больницу в темной комнате. От его прикосновений я теряла голову, попадая в облако наслаждения. В семь обнаружила на своем белье красные пятна и подумала, что умираю. Болезнь тщательно скрывала. О школе помню мало. В третьем классе мужик с фотоаппаратом поставил меня к стенду с названием «Календарь природы и труда». Я не хотела, отказывалась, так как волосы были не прибраны и платье помято, но он и слушать не хотел: поставил и сфотографировал. А когда отдал фотографию, я разочаровалась, но ничуть не удивилась этому, чувствуя себя совершенной замарашкой. Мой школьный фартук всегда был в пятнах, на колготках дыры. Школьная медсестра однажды спросила меня: «У тебя нет мамы?»
