– Пошли…

– Жарко тут у вас.

– Как и у вас.

– Я бы сказала, даже как-то жарче, влажность больше. Ещё пять минут такой погоды, и вся одежда прилипнет к телу.

– Уже меньше, чем пять. Вот, садись. Я включу кондиционер.

Скосив взгляд на серебряный треугольник на капоте и на руле, она хлопнула тяжелой дверью. Казня себя за неумение найти нужные слова, он прибег к заезженному трафарету:

– Ой, фуу, ну и жара… Сейчас, Элла. Дай отдышаться. Слишком много эмоций. Сейчас, дай мне пять минут.

Он взял её руку, мягко погладил, потом сжал чуть крепче и, посмотрел в её глаза.

…«Почему я не в силах остановить себя?»

Слезы потекли как-то сами, беспрерывным потоком, рыдания сотрясали его плечи. В них было всё. Весь последний год его жизни, и посещения хосписа, и сны, которые он видел на протяжении тридцати лет, просыпаясь после них с улыбкой. И похороны, и боль утраты той, которая ни в чем уж точно не виновата и которая была в неведении об этих снах. И боль об осиротевших сыновьях, и усталость ожидания весь день сегодня, и желание быть на уровне, не ударить лицом в грязь.

Осознание собственной беспомощности забирало и без того зыбкую почву под его ногами. Всё смешалось общей бесконтрольной лавиной в этих слезах:

– Ой, фу, фу ты. – Он пытался остановить себя и не мог.

– Oh, Fuck! Мне же вести машину надо. Подожди, я не знаю, что со мной, – пытаясь остановиться, он плакал от этого ещё больше.

Внезапно ей передалось его состояние, и она расплакалась тоже. Как плачут на похоронах или как плачут на трибуне, когда твоё чадо вдруг выиграло Уимблдон:

– Гарик, ну не надо. Остановись. Я же здесь, я приехала…

Она гладила его по голове, оставляя на его рубашке жирные пятна туши, которую так тщательно накладывала в самолёте:

– Ну давай успокоимся. Ну прости меня.

– Да за что!? Мне же не за что прощать тебя…

– Ну ты в порядке?

– Да. Мсс… – сказал он, втягивая в себя остатки влаги в носу.

– Мсс… Сейчас поедем.

– Я испортила твою рубашку и…весь макияж, над которым так трудилась.

– Ничего, – сказал он выдыхая,

– Рубашку сменим. А макияж… У тебя есть час как минимум, а, может, и больше. Пробки на дорогах. Занимайся. Вот… отогни это зеркало, я не буду смотреть, – он включил музыку.

Она была благодарна ему за то, что он дал ей возможность побыть одной:

– Хмм… займусь.

Он не выполнил обещания. Это было выше его сил. При каждом удобном случае, делая вид, что полностью поглощён перегруженной дорогой, он посматривал на преображение картинки в зеркале. Его разум втянул его в причудливую игру.

Убирая волосы из зоны предстоящей раскраски и загибая их за немного больше, чем у других, оттопыренные уши, она подняла руки вверх. Лёгкая кофточка покрывала их до кистей. Он понимал, что выбор блузки с длинным рукавом, вопреки жаре, был сознателен. Этим она пыталась скрыть проблемные места, столь характерные для женщин её возраста.

Его фантазия магическим образом отсекала тридцать лет проделок времени, отказываясь замечать возрастные перемены. Воображение мысленно доставало из памяти её тогдашние руки и вставляло их внутрь рукавов. Приобретённый второй подбородок, делающий её столь похожей на мать, которая была тогда лет на пять моложе его необыкновенной пассажирки, был прибран скальпелем. Едва заметные точки от процедуры не попадали в маленький кусочек волшебного стекла. Воспоминания дорисовали её шею, так и не испытавшую затаённую страсть его вожделенных поцелуев, стольких его сомнений и всех его надежд.

Она сняла очки. Половина жизненной грязи, щитом от которой у него не получилось стать, уже были на его рубашке. Когда мокрые салфетки довершили уборку, гондола его машины времени мгновенно перенесла его в Литву. Игнорируя неподвластную ботоксу глубокую косую морщину посередине её лба, его сознание видело в зеркале лишь копию проекции на холст негатива её фотографии первого из созданных им портретов. Её натренированные, такие знакомые до боли, руки ловко шерудили в косметичке в поисках нужного мазка. Они вторили движениям кисти в анналах его памяти.

…«Вот сейчас этот оттенок ляжет на подглазные щёчки, столь отличающие её лицо от других женских лиц, и они порозовеют. Они больше, чем в то время, и немного асимметричны от неумелости мастера со шприцем с токсином?

Нет… это всего лишь кривизна зеркал»…

Память не успевала за проворностью таких знакомых пальцев.

…«Сколько занял поиск нужного цвета у меня тогда?»

Выдвинув голову вперёд, она широко приоткрыла круглые глаза.

…«Сейчас она позаботится об их “окружении”, и мне снова будет хотеться утонуть в них».

Эта часть портрета удалась ему тогда легко и быстро. Гораздо тяжелее было потом тонуть в предмете своего труда. Его сознание настырно не замечало морщины в деликатной зоне.

…«Она, наверное, просто плохо перенесла долгий перелёт?»

Нещадным, безапелляционным тоном навигатор стал командовать перестроения. Он был вынужден полностью сосредоточиться на дороге. Закончив манёвр, он опять скосил свой взгляд вправо. Портрет, который он готовил к её дню рождения, отражался сейчас в зеркале его машины. Мягкая, домашняя и беззащитная, она сидела рядом на пассажирском сидении. Её вторые глазки лежали в трёх сантиметрах от его локтя.

…«Ну что ж, на следующие три недели твой дом – это её дом. Ты гарантировал ей безопасность от ворот, где ты только что её встретил, и до них же, когда ты доведёшь её назад».

Она взяла очки и водрузила их на переносицу. Воспоминания тут же перенесли его к мольберту второго, впитавшего всю его боль, портрета. Горький фетиш его потери, который почти четыре года висел на стене холостяцкого пристанища, и счастливый талисман моряка российского флота, на котором она прятала свою душу за линзами очков, получился у него удивительным.

Это заняло невообразимо много времени и кучу испорченного холста. Но сходство с оригиналом поражало воображение. Его змея, вонзившая своё смертельное жало в его сердце. Его удав, превращавший его в кролика у её подъезда и, в конце концов, проглотивший его с потрохами сомнений и надежд. Пару мазков губной помадой, и на сидении рядом опять сидела его милая, чёрная змейка.

Руки кролика неожиданно вспотели от реальности всплывшей в памяти картины. Пытаясь спрятать от неё тревогу, он увлечённо ухватился за спасительную болтовню, рассказывая о мелькающих за окном элементах американского пейзажа.

Уповая на вечернюю перегруженность дорог, желая хоть ещё чуть-чуть отдалить час с ней дебюта, он видел, что сегодня трафик, вопреки обычному, не будет милосерден. Через полчаса машина вырулила на въезд к обезлюдевшему овдовевшему жилью. К этой минуте чёрная Божественная кобра уже основательно обосновалась на высоком пьедестале, до которого он будет пытаться дотянуться рукой остаток лета.