В доказательство своих слов следующую приманку она бросила шагов на восемь впереди свиньи, но та обозрела галету с сардоническим выражением на огромном рыле и соизволила шагнуть, только когда галету подтолкнули ногой на требуемое расстояние. Мисс Данн была права: Пруденция еще с ума не сошла и лишаться собственной выгоды не собиралась.

Я вынужден был беспомощно ждать, скрипя зубами, нескончаемо долгое время, хотя все остальные извлекали из этой томительной процедуры массу удовольствия. Но вот последняя галета летит в телячье стойло, свинья вразвалочку следует за ней, и сестры с торжествующим смешком захлопывают за ней дверцу.

Я подскакиваю с иглой и шелком – и, естественно, Пруденция испускает полный ярости визг.

Дюжая мисс Данн заткнула уши и в ужасе сбежала, но ее субтильная сестра мужественно осталась со мной и подавала мне ножницы и дезинфицирующий порошок, едва я знаками объяснял, что мне требуется. Когда я сел за руль, в ушах у меня нестерпимо звенело, однако мне было не до того. Время! Время! Шел седьмой час.

Я торопливо оценил свое положение. До следующей – и последней на сегодня – фермы две мили. Через десять минут я там. Кладем двадцать минут на работу, еще пятнадцать минут до Дарроуби, молниеносно моюсь, переодеваюсь – и около семи сажусь-таки за стол миссис Ходжсон.

Много времени следующая работа не потребует: продеть кольцо в нос быку, и все. В наши дни с распространением искусственного осеменения иметь дело с быками нам приходится редко – держат их только хозяева больших молочных ферм и племенных заводов, – но в тридцатые годы быки были практически на каждой ферме и вдевание колец входило в самую обычную нашу работу. Кольцо бычок получал примерно в годовалом возрасте, когда наливался силой и с ним становилось трудно справляться.

Еще издали завидев во дворе тощую фигуру старика Теда Бакла и двух его работников, я испытал невероятное облегчение. Меня ждут! Ведь сколько времени напрасно теряет ветеринар, кружа с воплями среди пустых служб, а потом отчаянно размахивает руками на лугу, чтобы привлечь внимание темного пятнышка где-то у горизонта!

– А, молодой человек! – произнес Тед, и даже на это короткое приветствие ему понадобилось порядочно времени. Я с неизменным восторгом слушал старика, говорившего на подлинном йоркширском наречии (воспроизводить которое здесь я и пытаться не стану) с солидной неторопливостью, словно смакуя каждый слог, как смаковал его и мой слух. – Приехали, значит.

– Да, мистер Бакл, и рад, что у вас все готово и вы меня ждете.

– Не люблю я, чтоб человек по делу приехал и зря тут толокся. – Он поглядел на работников. – Ну-ка, ребятки, идите в стойло, приготовьте животину для мистера Хэрриота.

«Ребятки», Эрнест и Герберт, которым обоим было за шестьдесят, побрели в стойло к быку и закрыли за собой дверь. Оттуда тотчас донеслись глухие удары о дерево и мычание, перемежавшееся добрыми старыми йоркширскими выражениями, затем все стихло.

– Вот и сладили, – буркнул Тед, а я, по обыкновению, удивлялся про себя его одеянию. За все время нашего знакомства я видел его только в этом пальто и в этой шляпе. Пальто, которое в неведомом прошлом, возможно, было макинтошем, вызывало у меня лишь два вопроса: зачем он его надевает и как он его надевает? Длинные, давно утратившие связь между собой лохмотья, перехваченные в талии бечевкой, никак не могли защищать его от непогоды, и одному богу было известно, каким образом он умудрялся различать, где рукава, а где просто дыры. И шляпа! Почти лишившийся тульи фетровый головной убор начала века, поля которого унылыми складками чуть ли не вертикально свисали над ушами и глазами, – неужели он действительно каждый вечер вешает его на колышек, а утром вновь водворяет на голову?

Пожалуй, ответ можно было найти именно в этих полных юмора глазах, безмятежно смотрящих с худого лица. Для Теда ничего не менялось, и десятилетия проходили точно минуты; я вспомнил, как он показывал мне старомодный таган у себя в кухне, на который можно было ставить над огнем кастрюли и котлы. С особой гордостью он продемонстрировал ряд колец, позволявших подогнать отверстие под кастрюлю побольше или, наоборот, поменьше. Можно было подумать, будто речь идет о новейшем изобретении.

– Замечательная штука! И паренек, который мне ее делал, на славу постарался.

– А когда это было, мистер Бакл?

– Да в тысяча восемьсот девяносто седьмом. Как сейчас помню. Этот паренек, он на все руки был мастер.

Тут верхняя створка двери открылась, и работники, держа быка за веревки, вскоре поставили его так, как полагалось для продевания кольца. А обставлялось это настоящим ритуалом, заданным раз и навсегда, точно па в классическом балете.

Эрнест с Гербертом принудили быка высунуть голову над нижней створкой двери и удерживали его в этом положении, натягивая каждый свою веревку. В те дни переносного зажима еще не существовало, и ради безопасности быка оставляли в стойле, державшие же его люди занимали позицию снаружи. Затем пробивалось отверстие в самом конце носовой перегородки с помощью специальных щипцов, которые я уже держал наготове в футляре.

Но прежде мне предстояло проделать небольшую процедуру, мной самим введенную. Обычно отверстие пробивали прямо по-живому, но я полагал, что быкам подобное вряд ли особенно по вкусу, и потому предварительно делал местную анестезию. И вот я нацелил шприц, а Эрнест, державший веревку слева, опасливо вжался в дверь.

– Чегой-то ты бочком встал, Эрнест? – протянул Тед. – Боишься, как бы он на тебя не скаканул?

– Да ну… – смущенно ухмыльнулся Эрнест и укоротил веревку.

Однако тут же отпрыгнул назад: я вонзил иглу в хрящ у края ноздри, и бык с оскорбленным мычанием всей тушей взвился над дверью. Тед слишком тянул с окольцеванием – моему пациенту было уже почти полтора года, к тому же он отличался крупным сложением.

– Держите его, ребята, – пробормотал Тед, но работники уже повисли на веревках. – Вот и ладно. Сейчас он уймется.

И действительно, через минуту огромная морда уже легла на верхний край дверной створки, удерживаемая в этой позиции туго натянутыми веревками. Можно было приступать к следующему этапу. Я вложил в ноздри пробойные щипцы и стиснул ручки. В эти моменты я совсем не чувствовал себя дипломированным специалистом! Впрочем, анестезия свою роль сыграла, и бык даже не дрогнул, когда щипцы сомкнулись, пробив в хряще круглую дырку.

Затем наступил следующий торжественный момент: я извлек из бумажной обертки бронзовое кольцо, вывинтил винт и разомкнул соединенные шарниром половинки, ожидая неизбежную фразу, которая тут же и прозвучала.

– Сними-ка кепку, Герберт, – распорядился Тед. – Небось за минуту простуда тебя не одолеет.

Кепка, обязательно кепка! Ведерко или широкая миска подошли бы куда лучше! Винтик, конечно, дурацки крохотный, и отверточка тоже… И все-таки непременно кепка. Такая вот засаленная кепчонка, которую стянул с лысой макушки Герберт.

Теперь мне предстояло продернуть кольцо в пробитое мною отверстие, сомкнуть его, вставить винт и закрутить его как можно туже. Вот тут-то и требовалась кепка: ее держали под кольцом на случай, если животное вдруг дернет головой. Упадет винт в грязь и солому – пиши пропало! А когда я кончу завинчивать, Тед подаст мне рашпиль или напильник, обязательно имеющийся у любого фермера, и я аккуратно заровняю кончик винта, нужно это или нет.

Однако на сей раз устоявшийся порядок был нарушен. Когда я с кольцом в руке приблизился к морде молодого быка, широко расставленные глаза под крутыми рогами поглядели мне прямо в зрачки. И вероятно, когда я протянул руку, он шевельнулся. Во всяком случае, открытый конец кольца царапнул его по губе. Самую чуточку. Но он, по-видимому, счел это личным оскорблением, потому что испустил раздраженный рев и снова взвился на задних ногах.

В свои полтора года он успел обрести могучие пропорции и в этой позе выглядел весьма внушительно; когда же его передние ноги оперлись о створку и огромная грудная клетка нависла над нами, он показался мне великаном.