Я лежала на тумбочке, отражаясь в старинном трюмо и вспоминала.

Несколько лет назад была точно такая же майская ночь. Я лежала на тумбочке, отражаясь почти в таком же трюмо.

Я очень устала от повторения одних и тех же мелодий. Но серебристой струей вливалась в окошко луна. Но майский ветерок гулял по комнате, И мне было хорошо, хорошо…

Вдруг — все ведь начинается вдруг — вдруг я услышала голоса. Разговаривали на подзеркальнике.

— Плохие времена наступили, — сказали Щипцы для завивки волос. — Ох, плохие! С тех пор, как сюда попали эти — о нас и не вспомнят.

Я догадалась, что под этими Щипцы имели в виду нас: меня и Камертон «ля», моего брата.

— Еще обиднее мне с сестрой Пудрой, — в тон Щипцам проговорила Губная помада. — Ведь ни одна девушка не может считаться красивой, если губы ее не накрашены, а природный противный румянец не скрыт под чудесным слоем белой пудры.

— Не понимаю, — произнес Карандаш для бровей, — и как она может без меня обходиться? Без меня и брови не брови.

— А без меня? — сказал Лак для ногтей.

— А без нас? — тенькнули тонко Флакончики для духов.

Я понимала, что они говорят о моей новой хозяйке, молоденькой девушке, и была рада, что мой брат Камертоша спит. Он очень горячий — полез бы драться.

— Напрасно вы их обижаете, — вступились Стенные часы. — Народ они, насколько мне сверху видно, смирный, скромный. Следовало бы давно с ними познакомиться ближе.

На подзеркальнике раздалась нестройная разноголосица: «Еще чего не хватало!» А Стенные часы продолжали басом:

— Эй, Камертон, спишь? — А мы вот страдаем бессонницей! Да и то сказать — пятый десяток на этой стенке висим и еще ни разу на чистке не были. Старость, видно, брат… Ну, как вам живется на новом месте, Камертон?

— Как сказать? — откликнулся Камертоша. — Дело мое такое, дал сестре для настройки ноту, а там лежи себе и лежи, пока вновь не понадобишься. Ей хорошо — и мне обижаться не приходится. Мне ведь от жизни немного надо: пылью не давай покрываться да уважай. Ведь стукни лишь обо что-нибудь твердое — я в любой час дня и ночи дам чистейшую ноту «ля». Хотите послушать?

Камертоша вылез из чехольчика, подпрыгнул и слегка ударился о край тумбочки.

«Ля-а-а!» — разлилось по комнате — чистое, мелодичное, мягкое.

— Да, — протянули Стенные часы, — звук удивительный. Но и мы кое-что умеем.

«Дон! дон! дон!» — медленно, торжественно пробили Часы двенадцать раз.

— Расхвастались! — сделал гримасу Будильник. Он был очень пузатый и считал себя важной персоной за то, что мог пронзительно звенеть по заказу. — Вы только меня послушайте! — выступил он вперед. — Нет, вы только послушайте! Др-ррр-ррр-ррр-р!

Камертоша потащил на себя край салфетки, чтобы не оглохнуть. Стенные часы захлопнулись крышкой. Мои струны протяжно заныли. Губная помада, Пудра, Щипцы, Флакончики, Бутылочки запрыгали, зазвенели, обрадовались. Ай да Будильник! Ай да молодец! Всем утер нос!

Ободренный Будильник готов был, кажется, звенеть до зари. Но с койки вскочила девушка и подбежала к нему. У нее были красивые темные глаза и волнистые пышные волосы. Ей шел восемнадцатый год.

— Что это! — недоуменно воскликнула она. — Или я сама завела его и забыла выключить? Ох, напугал!

Девушка ни о чем не догадывалась. Она повернула рычажок звонка. И Будильник с обидой умолк.

Девушка подошла к тумбочке, вынула меня из новенького черного футляра с бархатной подкладкой и погладила гриф.

— Скрипочка, милая! Устала, да? И я устала. Но сколько приятного в этой усталости! И этим приятным я обязана тебе. Скорее бы наступило утро! Играть! Играть! Играть до устали! До онемения пальцев! Только с трудом и терпением придет мастерство!

Я благодарно льнула грифом к ее пальцам и вздыхала струнами.

— Странно, — сказала вдруг девушка. Почему Камертон не на месте? Неужели я забыла убрать его в чехол? Он ведь может запылиться! Ой, как нехорошо забывать о любимых вещах!

— Но ведь о нас ты забыла, — сказали с упреком Щипцы для завивки.

— А о нас и не вспомнишь! — воскликнули Губная помада, Пудра, Карандаш для бровей. Флакончики, Бутылочки.

«Уж не мыши ли это?» — встревожилась девушка, услышав, как на подзеркальнике шевельнулось, прошелестело, звякнуло.

Девушка осторожно положила меня в футляр и плотно закрыла крышкой. Камертошу она тоже положила в чехол. Затем поправила перед зеркалом освещенные луной волнистые волосы и легла спать.

Наступила тишина. Только было слышно ее ровное дыхание, да на подзеркальнике шевелились, перешептывались завистливые вещи.

А может, это дышал луч майской луны, упавший на подзеркальник?

А может, это шелестел занавеской шалун-ветерок?

За окошком чулана стыла зима. Дед Мороз обходя ночью город, подышал на окошко, и оно покрылось бахромчатым инеем.

Я лежала на широком подоконнике узкого окна рядом с Камертошей и дрожала от холода. Мой футляр поседел от пыли. В углу чулана в лунных сумерках вырисовывалась куча разного хлама: дырявые ботинки, калоши, ботики, облезлый «мишка», однорукая, одноглазая кукла, тряпки. Рядом с подоконником стояло старинное, на трех ногах, Кресло. На нем лежал выщербленный бронзовый Подсвечник, а на стене висело старое Чучело сокола.

Холодно. Кругом паутина и пыль. Пахнет мышами и гнилью.

— Эх, — проскрипело Старинное Кресло, — бывало — стоишь ты в атласном чехле. Развалившись, хозяин покуривает трубочку и поглаживает твои подлокотники.

— Эх, — вздохнул щербатый Подсвечник, — бывало — стоишь ты посередине праздничного стола, а в тебе три восковые свечи оплывают янтарным воском…

— И что вы все стонете? — возмущенно сказало Чучело сокола. — Изо дня в день одно и то же, об одном и том же… Слушать… противно! Тебя, Подсвечник, электричество заменило. Тебя, неуклюжее Кресло, вязаные венские стулья. Из меня от старости все перо вылезло — самому на себя смотреть противно. Со своё мы пожили и своё отжили. Осталось одно — на свалку. Если кого и следует пожалеть — так это Скрипку. Ох, как с ней неблагодарно поступили! Расскажи им свою историю, Скрипка.

Я замерзла. На мне лежал толстый слой пыли. Вспоминать о былом было больно, и я притворилась спящей.

Часа два все молчали.

— Эх, послушали бы вы, — вздохнуло вдруг Чучело сокола, — как на ней играл мой первый хозяин! Как она пела!.. Я был новым красивым чучелом, а она уже тогда славилась, как самая певучая Скрипка в городе. По вечерам у нас всегда собиралось много народу: художники, артисты, писатели. Хозяин играл, и все в один голос хвалили Скрипку. Он часто давал концерты, и Скрипка возвращалась домой страшно усталая, но всегда готовая играть без конца. Ведь играть — для нее всегда значило жить. И когда я слушал ее, мне всегда хотелось ожить и вновь стать соколом. Вновь стать вольным! Вздыматься в небо! Дышать солнцем! Купаться в нем!..

Потом случилась какая-то война. Хозяин уехал на фронт, и однажды его мать получила письмо. Долго плакала. Поседела. И мы поняли — хозяин уж больше к нам не вернется…

А потом я попал в комиссионный магазин, а оттуда в этот дом. Дожил до старости — и очутился… в чулане. И вдруг, в этом царстве хлама и воспоминаний о прошлом, я встречаю ее Скрипку! Лучшую Скрипку города! Как и за что она сюда попала — не знаю, но они оба с братом Камертоном убиты горем.

Чучело сокола смолкло. Устав от рассказа, задремало. Но его глаза блестели: они же стеклянные и никогда не закрываются.