– Как это – застряну?

– Как, как… Взгляни на 744. Видишь? Ей, быть может, не так уж и просто возвращаться к нам из своего лабиринта. Там, быть может, ловушки да кривые дорожки. Чудища. Охотники. Сети.

– Ну тогда ей, наверное, нужен проводник? – вскидывает рыжие брови 20. – Друг, который помог бы выйти наружу? Который крикнул бы: «Хей! Иди на голос!» и спас бы ее. Мы с ребятами по туннелям так и гуляли. Не терялись.

– Нашли где гулять, – фыркает 17. – Знаешь, что там раньше плавало? В канализационных туннелях?

– Что плавало, то давненько высохло, – хихикает 20. – Токмо крысы надоедали. Ух, сволочи! Кажись, начальниками старого Города были не люди, а эти гады серые.

– Ясное дело, – бурчит 17. – Долго же до тебя доходило.

– Может и нужен, – встреваю я. – Всем нам проводник нужен, верно? Только вот… вдруг с 744 всё наоборот? Вдруг она хочется уйти вовсе не оттуда, а отсюда? А мы мешаем ей постоянно? Вдруг ей там больше нравится? Кто знает, кто знает…

17

– А кто, кстати, знает? – любопытствую я, умудряясь проглотить твердокаменный кусок вяленого мяса и не задохнуться при этом. Какими такими путями 1 умудрился достать столь изысканный деликатес в наших небогатых угодьях?

– Уж 1 точно знает, – чавкает 20, рискуя выдрать себе передние зубы.

Как по сигналу, мы переводим взгляды с 744 на 1.

Принципиально молчащего.

Молчащего так долго и упорно, что каждый в подвале отчетливо слышит урчание ненасытившегося желудка 303.

Без промедлений, я отдаю ей оставшуюся часть своего обслюнявленного обеда и с энтузиазмом продолжаю гнуть несгибаемое:

– Ну?

– Почему вы так уверены в моей осведомленности? – устало вопрошает 1.

– Да потому что тебе всё на свете известно, – заявляет 20 таким высокомерным тоном, будто объяснять нам, ослам, элементарные вещи – слишком утомительное дело.

– Рад, что произвожу такое впечатление, – говорит наш главный с черной, как его круги под глазами, улыбкой.

– Ну? – не могу угомониться я. – Не тяни.

– Когда-нибудь она сама поделится с нами воспоминаниями.

– Ага, поделится – если не свихнется окончательно.

Чавканье 20 возобновляется.

– Дружок, давай ты…

– Я не свихнулась, 17, – неожиданно подает голос 744. – Разум мой чист, как никогда. Ибо только теперь можно с уверенностью сказать, что я – это я. И никто другой.

Глаза мои, совершенно непроизвольно, закатываются до самого затылка.

– Вот об этом и речь.

1

– Помнишь, как мы с тобой познакомились, 744? – поворачиваюсь я к ней.

Помнит ли?

Я спросил ее тогда, во время нашего первого разговора: «Знаешь, как отсюда сбежать?»

Спросил, не ожидая и не требуя ответа.

Спросил для того, чтобы понять: почему 5 так настоятельно упрашивает меня взять ее, увечную, под защиту?

– Единственный способ сбежать, – уставилась она в драный желтый линолеум, – это сбежать в минуту великой неразберихи.

Девчонка подняла голову – и я подумал, что она, определенно, блаженная.

Но отнюдь не беспомощная.

Ещё подумал, что 5, возможно, прав. Она пригодится нам.

– Помнишь, как мы с тобой познакомились, 744? – поворачиваюсь я к ней.

– Помню, – кивает она, не притрагиваясь к еде. – Помню. Старик явился на четвертый день моего пребывания в лагере, незадолго до пробуждения заключенных, и велел идти следом.

Я послушалась, ибо 5 был старостой соседнего общежития, ибо лицо его было лицом доброго человека, ибо я всегда была ведома теми, кто излучает свет и тепло.

Мы шли осторожно, от стены к стене, от столбов для порки к позорным столбам.

Не перешептывались.

Огни прожекторов потеряли свою силу, и потому сонные охранники на вышках не заметили нас – они заметили лишь облепиховую зарю, ласкали взглядами растворяющийся в отблесках месяц.

Красота граничила с уродством. Уродство казалось красивым. Я пыталась понять: свободны ли заключенные во сне, или ночь для них является продолжением дневных пыток?

Ответа у меня не было.

Заключенные не рассказывали о своих снах. Если они и видели в них что-то плохое – то поутру умывались печалью. Если же видели что-то хорошее – то всё одно поутру умывались печалью.

Проскользнув внутрь соседнего общежития, в царство приглушенных голосов и согбенных шей, мы поднялись на второй этаж и остановились у двери, похожей на десятки других дверей.

Оглянувшись по сторонам, 5 взялся за ручку – и в тот же миг, вспышкой молнии, громом среди ясного неба, мне вспомнились обнажившиеся доски древней гостиницы, по которым эта самая рука стучала тысячу лет назад.

– Какие такие доски? – не понимает 20.

– Те, что подарили убежище в канун падения старого Города.

– Так и было, – с грустью подтверждает 5. – Так всё и было. Помнится, штукатурка усыпала наши волосы. Эх, не довелось мне починить здание. Не довелось… Больно-то как, а? Осознавать, что старый Город разрушается теперича не с нашего благословения, но с благословения тех, кто считает себя его новыми хозяевами?

– Дальше-то что? – торопит 17. – Ты пришла к 1. И что ты ему сказала?

– Сказала, кто я.

– И кто ты?

744

– Я – это я.

– Действительно, – серьезно произносит 17. – Вот же тупой вопрос! Ты – это ты. А 20 – это 20. И потолок – это потолок.

– Дьявол, – ворчит 5. – И артроз – это артроз. Ни с чем не спутать.

Друзья мои смеются, но они не понимают, что большего говорить и не нужно. Они не догадываются, что тот, кто ищет чистую, обыкновенную правду, найдет ее в самом коротком ответе.

Слова обманчивы, как отбойные течения, а речь, какой бы глубокой и длинной она не была – не может передать сути, ибо речь – не более, чем искаженное воспроизведение внутренних переживаний. Мне не нужны признания и откровения, я прекрасно вижу, ужасно чувствую каждого в этом мрачном подвале

1 сидит прямо, моргает раз в полторы минуты, разум его утомлен, но не расслаблен

редкие зубы 5 сжаты до боли в деснах, тревога за близких пронзает насквозь

17, точно обреченный на повешение, улыбается одними губами

исцарапанные пальцы 20 быстро перебирают деревянную фигурку кота

303 обнимает себя руками, теряется и тонет в своих страхах

Я читаю их.

Глаза, морщинки, движения плеч.

Ритмы дыхания говорят о скорости сердцебиения, скорость сердцебиения меняется в зависимости от мыслей.

Этого достаточно, чтобы разгадать главную загадку последних дней: среди нас нет того, кто был бы уверен, что после побега жизнь наладится.

303

Выдыхаю. Заставляю себя прислушаться к разговору.

– …. воплощение гуманности, – полушутя-полусерьезно излагает 17. – Душа и сердце нашей небольшой компании. Если бы 5 жил в старые времена, то он бы, наверняка, по утрам ходил на демонстрации в поддержку голодных африканских детишек, а вечерами, после утомительного дня – приносил бы бездомную животину в дом.

– Разве всю свою жизнь он занимается не тем же самым? – справедливо замечает 1.

– Довольно сочинять, – позабыв на время о своих суставах, усмехается 5. – Демонстрации я не посещал.

– Но меня ты спас, – неестественно высоким голосом произношу я. – Подобрал у ворот лагеря. Как раненную животину. Что бы со мной сделали другие заключенные, если бы не ты?

И почему мне вдруг захотелось заговорить? Разве это не рискованно – расточать благодарность, когда от гибели нас отделяет всего лишь потолок и пара дверей? Накликать беду речью, которую непременно выдают перед концом?

– Я ведь на ногах стоять не могла, – продолжаю я, точь-в-точь как 17, не контролируя словоизвержение. – Говорить не могла. Плакать не могла. После охотников-то… Ты нёс меня на руках. Сказал, что всё будет хорошо. А если не хорошо, то по крайней мере – не хуже. Вернул мне веру в то, что доброта не исчезла из мира, что есть ещё люди, достойные называться людьми.