как алый парус перед Ассолью».
Что всё это значило,
никого не озадачило,
на схеме судеб людских
ни про́волочки не законтачило.
* * *
«Всё хорошо – комплименты, аплодисменты,
розы-речи-встречи-люди-вино-кино…
Только, ведь знаешь, родная, бывают моменты,
когда ни вино, ни люди, ни комплименты
ничего-то в жизни не значат, тебе уже всё равно.
Пусть даже пуля влетит в твоё чёрствое сердце,
пусть даже в ночь ты уйдёшь, где торосы и льды,
пусть даже дети тобою не будут гордиться,
и звезде Вифлеема страшно над миром светиться,
и волхвы не придут – а зачем, если нет звезды?
Слава Господу, жизнь живёт и плоды приносит,
вот у дочки уже как месяц родился сын,
он орёт, титьку просит, плачет, сопит, поно́сит,
Ванькой его назвали, русское имя, блин.
Значит, всё хорошо, нормально, я счастлив, люди.
Ушли тоска, безысходность и прочий собачий мрак.
Жизнь, как папино радио: сказали – и снег на блюде.
Ждём урожая осенью, ждём – вот так!»
Дед Етой посмурнел, посмотрел на жену, смутился,
помидор нанизал на вилку, стёк на пол сок.
За окном жидкий месяц горбатый во тьме светился,
посветился немного и через миг усох.
* * *
Есть, Дед Етой, ржа́венькие,
кори́чневенькие, любые,
серые, голубые,
бывают даже ора́нжевенькие,
ржаны́е, реже куржавенькие,
опасные.
Люди такие разные,
страшные и не страшненькие…
Небо такое дикое,
тучки в нём, ветерки в нём.
Время, чудя́ и тикая,
ока́тит вдруг город ливнем.
Я со всеми промокну,
я промокну со всеми,
высохну, ойкну, сдохну,
как мамонты в Мангазее,
чьи кости лежат на севере,
спасаемые зимой.
Я хочу быть со всеми.
Эй! Кто хочет со мной?!!
* * *
Дед Етой не морализу́ет,
встав не с той, –
парализует, поляризует
как Дух Святой.
Молекулы мозга – минус, синус,
косинус, космос, плюс…
Смерть любого материализует.
Я не боюсь.
Смерть страшна, с детьми расставаться –
нет, уволь.
А там с мёртвыми тусоваться,
кочевряжиться, рисоваться,
рожа, кожа, пошли б вы, братцы,
подальше, что ль.
Мне б какой бы пенёк отдельный
от вас от всех,
чтоб вы не слышали мой смертельный,
дурацкий смех.
* * *
«На Марсе есть вода,
носки не пахнут,
стираю иногда,
арбуз купил…
У марсиан всегда,
когда бабахнут,
упадок сил.
Я, как они,
под старость одичаю.
А в старости кому я буду мил?..
Арбуз купил
по шесть пятьсот
и к чаю
я триста граммов
фиников купил…»
«Ты, Дед Етой,
сменял родную Землю,
родную мать,
на чью-то полосатую, как зебру,
матрас-кровать.
И что теперь?
На Марсе тихо дышишь?
В песок плюёшь?
Родимых вздохов
матери не слышишь?
Сюда не йдёшь?
Не возвращайся,
ты нам уж не нужен,
ты – окромя,
ты зол, ты плох,
ты ссохся, безоружен,
люби себя.
А мы уж вширь
сияющей Вселенной
пошлём железны наши корабли
в туманной Андромеды
облак пенный,
в Сатурн,
с кольцом играющий вдали.
А ты умри,
арбузом отравившись
и фиником усохшим подавившись».
* * *
Божий мир так натруженно дышит,
как любовник за сладкой чертой.
Дед Етой этих звуков не слышит,
он сегодня опять встал не с той.
Богу – Богово, Деду Етою
хоть бы рюмку с живою водою,
он в молчанье склонится над ней,
он вглядится внимательным оком –
так пустынник беседует с Богом
среди Богом забытых теней.
«Боже», – скажет. Что дальше, забудет,
встал не с той, в голове пустота.
Подскажите несчастному, люди:
у Етоя которая та?
Нет, не справиться Деду Етою
с окаянной своею бедою –
встать бы с той, но встаёт Дед Етой
год за годом не с той и не с той.
* * *
Нет, Дед Етой, не надо, –
сказали ему враги, –
встань хоть передом-задом
Америке вопреки.
Встань хоть с левой,
хоть с правой,
покажь нам хоть всей оравой
жесть азиатских скул
с дьявольскою приправой –
это же всё «олд скул»
с бабушкой-королевой,
с той, а хочешь – хоть с этой,
нас не проймёшь отравой,
встань хоть с правой, хоть с левой,
ляжь хоть с левой, хоть с правой.
Дед Етой, ты чего там?
Дай им в пень, обормотам.
Или ты что, заснул?
* * *
Дед Етой в полёт пустился,
вспомнил детскую мечту.
Налетался, приземлился
не туда и не на ту.
Место дикое. Пещеры
перед ним зияет вход,
ядовитый запах серы
из отверстия идёт.
Дед Етой, он не из робких,
вепс – воинственный и громкий,
существо – не вещество,
бесит эта вонь его.
А ещё во тьме пещеры
что-то тёмное лежит
и таинственно, таинственно,
таинственно, таинственно,
таинственно дрожит –
что-то вязкое, живое…
Дед качает головою
и кричит во тьму, кричит:
«Выходи-ка из коробки,
из пещеры то есть той,
тёмной ямы гробовой!»
А пещерный дух серди́тся:
«Ну нашёл, блин, чем гордиться,
перестань права качать.
Если биться, значит, биться,
что же в жопу-то кричать?»
Дед Етой стоит, не знает,
меч в руке его усох,
алкоголем разбавляет
он спито́й морковный сок.
* * *
Кхмер Пол Пот
пьёт компот.
Президент Бокасса
жрёт человечьи мяса.
Только скромный Дед Етой,
встав, как водится, не с той,
с-под-подушки личную
пьёт водочку «Столичную».
Выпил рюмочку и вот
вам привет передаёт.
* * *
Дед Етой как всегда встал не с той,
ну а толку-то – та ли, не та ли?
Вытер лоб, сунул ноги в сандали,
постучал об кулак головой.
Посмотрел на кота на кастрата,
Энди Уо́рхола, дегенерата,
чей портрет на обоях висел –
высох, выгорел и обрусел.
Выпил водки, вчерашней, остывшей,
из бутылки, забытой, но бывшей,
потянулся, зевнул, почесался,
клоп ленивый в лодыжку всосался.
Хлоп! – ударил: «Распо́лзался, тать!»
И в кровать завалился опять.
В чём мораль этой притчи простой?
Да всё в том же: Етой встал не с той.
* * *
Если правую наречь левою,
если левую наречь правою,
можно вспомнить сказку старую, древнюю,
ту, где ложь всегда венчается правдою –
а венец-то был из терна колючего,
из болотного хвоща из вонючего.
Дед Етой, который встал, весь искрюченный,
измочаленный, спитой, хнёй навьюченный,
вставши медленно, он правую левою
не нарёк и свой носок продырявленный
опустил вместе с ногой на пол плиточный,
как на крашеный на гроб на повапленный,
где внутри был морок паточный, пыточный,
тьмою тварною, библейскою явленный.
Он сказал: не изъязвлю ни полпятки я,
ни ступни, ни полступни, ни мизинца я.
Хоть потоп, хоть холокост, хоть распятие,
хоть какая, мать её, диспозиция.
Хоть сродни меня с красой-королевою,
хоть пихни меня в разборку кровавую,
не смогу наречь я правую левою,
не смогу наречь я левую правою.
* * *
«Икар и раки, раки и Икар…»
Дремало море в голубом тумане,
