– Дирк, старина, – Боги расплывается в улыбке, которую все слишком хорошо знают, и боятся пуще огня, – а зачем ты привёл ослика?

Дирк дёрнул плечом, мол, надо и привёл. Длинный, нескладный, чёрные волосы до плеч, чёрные глаза, чёрное, закопчённое кузнечным горном лицо.

Оружейник Моран не щадил своего единственного ученика – сироту, и гонял наравне со старым осликом. С раннего утра и до самой поздней ночи, Дирк ковал мечи и кинжалы, пики и молоты, а потом, как будто бы в своё свободное время, писал, царапал, железным пером – стилом, на чернёных латунных дощечках, свои необычные золотые завитки, которые складывались, как песня, в причудливые узоры. Таких красот в городке Бринберге, отродясь никто не видывал.

Двадцать один год назад оружейник Моран, одинокий всеми забытый пропойца, нашёл на своём крылечке корзину, а в ней – молчаливого, насупленного, черноглазого младенца. Рядом с младенцем лежал кинжал, неземной красоты, изрезанный причудливыми узорами, которые сложились в слова Вэндел и Дирк. Дирк, ясно, кинжал, а вот Вэндел? Может, имя его отца? Моран Кан повздыхал, да и забрал домой к себе чёрное дитя. Прозвал его Дирком, и выучил оружейному делу, кинжальному бою. Всему, чем сам владел в совершенстве. Как только малец встал с четверенек, он взял в свои ручонки стило, начал царапать загогулины на всём, что царапается. Да так затейливо, чудно.

Кинжал из корзины Моран, знамо дело, отдал Дирку. Тот приделал кожаный ремешок с ножнами, и носил этот кинжал, не снимая, на шее.

Боги, жирная, жадная скотина, так о нем все в Бринберге говорили, положил свой глаз на этот кинжал. И всякий раз, как видел Дирка, сулил ему мешок золотых дукатов за его талисман.

Дирк, хоть и ходил вечно впроголодь, только отмахивался головой, отпускал глаза в пол, и старался поскорее убежать прочь, подальше от назойливого пекаря.

Но, сегодня никуда не убежишь. Боги позвякивал пятью дукатами, что ему надо за табличку получить, в своём жирном кулаке, но Дирку их не отдавал.

Вонючий пот катился по ослику и по Дирку. Душная улица пыталась сварить обоих бедолаг, прямо между серых, раскалённых каменных стен.

– Дирк, дружище, – огромный живот Боги напирает на ослика, а ослик напирает на юношу, и оба они вдавливают Дирка в каменный угол, – отдай мне кинжал, я пока упросом прошу, а потом, и силой могу.

Ряха Боги краснеет, и от нахлынувшей жадности мелко трясётся щеками. Вдруг, Боги задирает свою круглую башку, и радостно скалиться куда-то вверх. Слишком поздно Дирк понимает – куда загнал его бессовестный булочник – в нужной угол.

В Бринберге, как и в любом средневековой городе – в домах нужники были устроены на втором этаже, а дыра выходила выступом на улицу. Все знали, что к стенам жаться нельзя. Неровен час, может и дерьмо на голову свалиться.

И в сей момент, это самое дерьмо, неотвратимо, неслось на голову Дирка. А он зажат между стеной и осликом.

Шмяк! Дирк облит с головы до ног смердящей жижей. Боги трясётся, как квашня, в беззвучной истерике, ослик всё больнее впивается в Дирков живот своим тощим задом.

Злоба, чёрная злоба, закипает в Дирке. Он хватается за кинжал рукой. Рука скользит, срывается, старая кожаная ленточка рвётся. От неожиданности старый ослик взбрыкивает, вылетает из угла на улицу, Дирк теряет равновесие, поскальзывается на дерьме, залившем всё вокруг, и затылком прикладывается к булыжной мостовой Бринберга. Последнее, что он видит угасающим взглядом – жирная лапа Боги тянется к его кинжалу. Темнота.

***

Рыцари Вэндела, верные мне,

Возьмите свои вы кинжалы.

Вспорите вы брюхо злой тишине,

Вырвите чёрное жало.

Пусть лютня играет героям своим,

Овеянным ратною славой.

И девы кладут Орелина венки

На ваши достойные главы…

***

Да, именно так в раю и должно быть. Вэндел – дом, родной, зáмок. Орелин – куст померанцем пахнет. Темно.

***

КОРОНА

***

Честь есть у каждого в нашем роду.

Мужчины строги и прилежны,

А женщины наши отваги полны,

Хрупки, чернооки, и нежны.

Но муж, среди злата теряющий честь,

Теряет себя без возврата.

Стирается с Древа, что в Вэнделе есть

На стенах старинного Храма.

Ищи себя там, средь кроны густой,

Сплетённой веками и честью,

Иди жарким сердцем сложённой тропой.

Стань Древа достойною ветвью.

***

Загнанный вепрь роняет слюну на пожухлую траву. Заросли колючего, густого, хищного Орелина не пускают его, заперли в углу между стен Вэндела. Красные глазки вепря сверкают, как рубины в перстнях ленивого наблюдателя, смотрящего на вепря с высоты Золотой башни замка.

Скука, опять вепрь, стена, Орелин. Ничего нового. Даже честь метнуть копьё в услужливо поставленную звериную холку, уже не кипятит Крону кровь.

Единственное, что сейчас не даёт ему уйти со стены – взгляд Равана.

Опять он следит за охотой Крона из своего логова в Чёрной башне. Прожигают кожу на затылке эти два его чёрных глаза.

У Крона тоже чёрные глаза, но не такие бездонно-безнадежные, как у дяди. Скорее его глаза, бархатные, ленивые, влажные.

Крон двадцать два года с нетерпением ждёт своё двадцати трехлетие, чтобы самому, наконец, стать властителем Вэндела и избавиться от ненавистного протектората Равана.

Двадцать два года душевной лени, бесконечного ватного сна. Мелькающей чередой балы, охота, потакание любой прихоти Крона. Вереницы наложниц, кочующих по всем башням Вэндела. Иногда, Крону даже кажется, что благородный замок насквозь пропах этим запахом ложного Орелина, похоти и лжи. «О! Крон! Я люблю тебя! О! Ты не подражаем! О! О!». И жгущие затылок два чёрных, злых глаза. Везде, всегда.

Как будто, Раван чего-то напряжённо ждёт. Он часами стоит у стены старого Храма, где нарисовано Древо Вэндела. Что он там видит? Завитки, цветки, ветки, бесконечно закручиваются, меняются, разбегаются. Каждый день новый круг, палочка, точка. Старые веточки исчезают, иногда, снова проникают сквозь густую крону, но, вновь пропадают…

Крон пытался однажды по Большой книге читать Древо. Скука. Лень.

Вепрь визжит от бессилия, Орелиновые кусты прочно захватили его шипастыми чёрными лозами, впились, рвут плоть. Кровь зверя ручьями льётся на землю. Загонщики молча столпились на почтительном расстоянии от стены, задрали свои головы вверх. Ждут, когда Крон, по традиции королей Вэндела, проткнёт копьём холку зверя, попадёт в бьющееся отчаянно сердце, и упокоит его.

Очередная наложница висит на локте Крона, старательно лопочет про его великолепие, как заведённая. Стряхнул её с локтя в сторону копья. Принесла, встала на колени, подаёт с придыханием. Лижет красным язычком алые губки. Фу!

Крон кипит от злобы, он ненавидит себя и всех, кто заставляет его быть Кроном – наследником Вэндела, властителем душ и земель… Лживым, ленивым, развращённым ублюдком.

Копьё летит в холку вепря…

Впервые за все годы, что он стоит не стене Золотой башни Вэндела, Крон не попал в сердце добыче.

Боль в затылке Крона становится нестерпимой. Он бежит вниз со стены замка, нарушая все традиции, расталкивает опешивших загонщиков, одним прыжком заскакивает вепрю на спину и проталкивает копьё к сердцу.

Удар, агонизирующее животное изгибается в смертельной дуге. Крон летит головой в серую, шершавую стену Вэндела. Удар. Боль, всю жизнь Крона, выламывающая его затылок, отступает… Аааах! Какое облегчение, наконец-то, на его шее нет этих двух прожигающих его тело и душу чёрных, жгущих углей – глаз Равана. Темнота.