- В том и дело, Лайна Петровна, что нравится. И уж серьёзности-то ей не занимать. Только вот беда, даже чересчур в ней серьёзности этой, и любить меня в ответ - это уж слишком для неё несерьёзно!
Дурень. Сам уж должен был понять, что нечего тут на неё разговор переводить, будто мало помимо неё да в одном госпитале их милых девичьих лиц? Будто с каждой из них он хотя бы раз какой-нибудь прибауткой не обменивался. Что же, всё из природной галантности? Или чтобы уж совсем смешным не становиться, всё за ней бегая?
Подошёл. Всё равно не обернулась, хоть и слышала его дыхание совсем рядом за спиной.
- Вот не любит, и всё тут! А мне никакая другая не мила. Вот хоть что хочешь делай, на какую ни посмотри - никакая не мила! Что ж я - иной раз зло берёт - совсем дурной такой человек? Сперва думал - это потому, что мы веры разной… Потом понял - нет, не поэтому. Хотя и с этим-то непонятно, что делать… Но всё дело в том, что девушка эта - необыкновенная… - Татьяна слишком поздно поняла, что подошёл он уже очень близко, кажется, и его дыхание чувствует затылком. А оборачиваться не хотелось. Тогда ведь лицом к лицу с ним окажется, совсем близко, неприлично близко… Лучше уж с преувеличенным вниманием рассматривать ряды висящих халатов да ждать, когда он сам выговорится и уйдёт, - необыкновенная, самая прекрасная, самая смелая, самая сильная… Значит, и мужчина рядом с нею должен быть необыкновенный. Такой, каких, быть может, раз в сто лет земля рождает. А я что? Я обыкновенный. Может быть, и собой не урод, может быть, и руками на что-то способен, и головой… Да всё-таки не сравняться серому селезню с лебёдушкой-то!
- Владимир, прекратили б вы эту… сентиментальную чушь!
И тут вздрогнула, словно ожог - его ладони на плечи легли.
- Ну уж прогоните меня тогда совсем, Лайна Петровна! Накричите, побейте, обидьте так, чтоб больше не посмел приближаться! Может, и правда глупую эту любовь из меня выбьете, может, за ум возьмусь и найду себе и правда девушку попроще… Ведь невозможно ж жить так, хоть и понимаю, что не по Сеньке шапка и чем журавль в небе - лучше в руках синица, а от журавля этого всё глаз отвести не могу, хоть всего меня синицами завали. Не прикажешь сердцу, Лайна Петровна, люблю вас! Ну неужто я вам так противен, что вы только измываться надо мной можете?
- Вы мне вовсе не противны, Владимир, и я не измываюсь над вами… мне хотелось бы надеяться. Я прошу прощения за всё, чем задела вас, в последнее время я и впрямь была непростительно резкой, всё потому, что мне было очень тяжело…
- Я знаю. Вы очень брата любили. А на вас такая большая ответственность, какая не на каждом мужчине бывает, оттого-то вы и слёз своих не показываете, чтобы не дай бог кто вас слабой не посчитал… Да бог с вами, не думайте только, что я слезами вашими любоваться желаю, и оттого мечтаю о допущении ближе, нежели мне положено… Осушить их - вот единственная моя мечта, другой и нет! На руках вас носить - то и не мечтаю уж, вы и сама прекрасно идёте, и подальше иных пройдёте, а вот идти бы за вами след в след, хоть до края земли, до самой смерти идти… Быть вам помощником вечным, улыбку вашу, похвалу вашу заслужить… Какой такой подвиг я для вас мог бы совершить - какие в этой вашей Калевале богатыри совершали - когда вы сама ровно богатырка… Но может быть, верный оруженосец вам нужен?
Не может же так продолжаться. Обернулась.
- Вы меня идеализируете, Владимир.
- Куда ж вас идеализировать, когда вы как есть воплощённый идеал? Много я женщин в своей жизни видал, теперь ни одну на лицо не могу вспомнить, одна вы перед глазами. Слышал раз, как вы поёте… Верно, ангелы в престольном хоре господнем такие голоса должны иметь! И ко всему тому, сердце такое золотое, доброта такая и живая, и деятельная, мне никогда ни в ком в такой совершенной степени не встречались…
И ещё в тот момент, в том самом разговоре что-то в ней явственно дрогнуло, она сама поняла это. Ветры ещё были холодны и злы, солнце на весну в этом краю словно и не думало ещё поворачивать, а весна где-то в глубине высоких снегов уже жила, зрела. Верно, Владимир, он из более тёплых краёв, уже чувствовал её, ведь у него на родине уже начинали солнечные лучи выжаривать на снежном полотне кружевную хрусткую корочку…
Там, в средней России, говорила Любовь Микитична, ласточки на хвостах весну приносят, а здесь, верно, Владимир заместо ласточек. Хорошая есть поговорка: пришёл марток - одевай семь порток, так для этих мест она ещё более справедлива. Ничем не весенний он, март, даром что по календарю весна. Вьюги снова засвистели по узким, утонувшим в снегу улицам, снег стал влажнее, это верно - тяжелее, быстрее слёживался, день стоило не почистить дорожку возле дома, и превращалась эта работа уже поистине в каторжную. Владимир больше не пробовал уговаривать предоставить это дело исключительно ему, избрал более выигрышную, примирительную тактику - старался в работе её обогнать.
- Вишь ты, словно нарочно это, а… Словно стремится зима здесь навечно поселиться, всякий след борьбы с нею сей же миг изничтожить… Ты посмотри, а, я кидаю, а мне ветер этим же снегом в харю! Но ничего, мы ещё посмотрим, кто кого…
Особенно хорошее, конечно, настроение у них было, когда - времени выдавалось побольше, если доктор принудительно определял Татьяне день, или хоть полдня, выходного: «Вы если с ног будете тут валиться, всё равно полезны не будете, а будете даже вредны. И сверхчеловекам отдых требуется, и не спорьте, а чтоб непременно выспались и покушали как следует, иначе стыдно вам будет смотреть в глаза больным, когда будете им говорить вот это самое» - они могли расчистить чуть поболее, чем просто довести до состояния вчерашнего, расширить немного дорожку, скинуть часть снега с крыши сарая - а то ведь недолго ей, этой крыше, под таким весом и провалиться. Были, конечно, вымотаны насмерть, но довольные.
- Чего этому снегу бесполезно стоять? - сказал раз Владимир, - благо, он липучий уже становится, так не вылепить ли нам снеговиков, а то, может быть, и снежную крепость понемногу, малым трудом день за днём, построим?
К делу подключился Рупе, привлёк и друзей по школе…
- Хороший он человек, Владимир, - вздохнула раз Хертта, - и кажется, любит тебя, дочка…
Татьяна только усмехнулась. О чём больница уже и судачить устала, поскольку не новость давно, для матушки Ярвинен - кажется!
- Что же, вы считаете, матушка, что он хорошая мне партия?
- Я тебе, дочка, тут не советчик, всё ж я не родная мать тебе… Да и об этом Владимире я ведь меньше твоего знаю. Что могу сказать? Мы от него только хорошее видели - приходит, помогает, всегда весёлый, всегда ко всем с дружелюбием, и будто в бескорыстную радость ему всё, и за стол-то каждый раз сесть стесняется, даже если и печь топил, и воду носил… Плохо только, что из-за скромности этой своей и о себе мало рассказывает. Мне, положим, не такая важность, какого он роду-племени, что за семья у него, да только ведь через рассказ о себе человек тоже раскрывается. Ты б порасспрашивала его, дочка. Правильно это, конечно, что ты так сразу на ухаживания его не сдаёшься - молодой мужчина переменчив бывает, сегодня одной сладкие речи поёт и подарки дарит, а завтра и другой увлечётся, а сердцу девичьему через то рана может быть… Это врут мужчины себе в оправдание, будто девушки легкомысленны, и уж ты-то не легкомысленна точно, если сдашься и сердце откроешь не тому…
- Значит, это он вам легкомысленным кажется?
На добром морщинистом лице старой Хертты появилась глубокая задумчивость.
- Не то чтоб… Так посмотреть - предан он тебе прямо как пёс хозяину. Может быть, в это-то мне и не верится? Ведь такой он вроде бы живой и весёлый - как может такой долго страдать и убиваться? Помню, Пертту, когда я ему в третий раз отказала, рассердился очень, сказал: «Ну раз так, знай, осенью же женюсь на Анне!» Не женился, конечно, как видишь… Но я-то тогда три ночи прорыдала, так враз как-то поняла, как он мне дорог… И не позволила сроку такому пройти, а то ведь и впрямь на другой женился бы, назло хотя бы…
