Татьяна уже взяла себя в руки. Поплачет, попроклинает судьбу она потом. Всё равно один толк, безвинную подушку кулаками молотить или эту спокойную, непробиваемую в своей циничности девушку.
- И кстати, эта ваша дура Нюта, например, могла спастись. В неё сперва и не попали. Стреляли первым чередом в ваших, и настоящих, и подменышей. Кой чёрт она подскочила и начала вопить: «Слава богу, я цела»? Притворилась бы мёртвой, там все в крови друг друга были, вывезли бы - бросили где-нибудь в кустах, одним-то телом впотьмах легко б было обсчитаться, спаслась бы… Но и правильно, такая бы дура непременно где-то да раззвонила бы… А пока они, видимо, проглотили всё, беляки ещё тут как тут со своим расследованием… Костей, конечно, не нашли, слава богу…
- Что вы сделали с телами? - спросила Татьяна, всё ещё дрожа, хотя уже вполне совладав с рыданьями.
- Во-первых, не вы - меня там не было, я по рассказам знаю. Во-вторых - как сама думаешь? Увезли за город, сожгли, что не сгорело - закопали.
- Но зачем? Зачем над телами-то такое надругательство? Неужели хотя бы похоронить по… - она осеклась, чуть было не сказав «по-христиански», - по-человечески не могли?
- Надругательство - это если б трупы их на улицах бросили, людям под ноги… Прежние времена вспомни, как повешенные, зарубленные, на кол посаженные по три дня честной народ видом и смрадом пугали, может, о жестокости говорить перестанешь… Может, думать начнёшь! Первое - я б тебе даже сказать могла, кто, скорее всего, главным образом на ухо там шептал, но тебе с той информации никакого толку, но выставить-то это как хотели - как собственный наш почин? а значит, нам и следы заметать, белые как-никак к городу подступали, и взяли его всё-таки… Только на блюдечке с рушником ещё не хватало им эти святые мощи поднести. Второе - может, сам Колчак с вами вот лично, девками, знаком не был и ручки не целовал, а могли у него быть такие, кто и знаком был, и целовал. Что бы они, по трупам этим понять не могли, что это не вы вовсе? И так слухи уже разные ходят, где-то будто уже объявился какой-то, от расстрела спасшийся… Это нормально, конечно, что ходят, и до того разные слухи ходили, но понервничать заставляет. Так что теперь - сама понимаешь, опять же - ухо вдвойне востро держи. Теперь вроде как для них вы мертвы, но воскреснуть оно недолго, а умирать потом долго и мучительно будешь. И ладно, если одна.
Татьяна прямо, пристально посмотрела в глаза девушки, решив первой взгляда ни за что не отводить.
- Почём мне знать, что мои сёстры и брат живы?
- На слово поверить, иначе никак. Ну, могла б я рассказать, что о сестре твоей старшей слышала, и что сестру твою среднюю сама вживую видела - по имени ей, конечно, не представлялась, и что о твоём брате знаю - пожалуй, ему сейчас лучше вас всех живётся… Откуда тебе знать, что я не придумала это всё?
Не выдержала, первой отвела взгляд, вперив его в маленькое окошко тамбура, за которым в просвете низких привокзальных строений простиралось унылое белое полотно.
- Да пожалуй уж, - тихо проговорила Татьяна, - придумайте… Придумайте, что мне есть ещё, зачем ещё жить, есть, за кого радоваться, есть, ради кого перенести всё…
- Э, вот это прекрати, - девушка резко ударила ладонью по стене рядом с ней, - живи, конечно, ради них, ради кого угодно, раз ради самой себя не умеешь, а ради всех - не способна. Хоть того ради, что не тебе самой, так им твоя жизнь ещё нужна. Чтобы всё это было не напрасно. И что ты такое перенесла? Ты не знаешь, что такое переносить, что можно перенести и человеком остаться… Не разводи сопли, ты не такая.
Это удивило. И рассмешило б, не такая будь ситуация.
- Почём вам знать, какая я?
- Какая - не знаю, знаю, какой точно не была и надеюсь, не будешь. Может быть, ни один человек не сильный на самом деле, но есть люди, которые сильными себя хотя бы делают, хотя бы на упрямстве, на гордости, на отчаянье - но стоят, стоят до последнего, пока не падают замертво. Ты - такая, такой и будь.
Вынула сигареты.
- Будешь?
Татьяна, забывшая уже, когда в последний раз курила, онемевшей рукой, в полубеспамятстве, взяла. Спичка раз за разом гасла, Римма помогла ей подкурить.
- Когда началась эта война - не эта, то есть, а с немцами - сперва думали, что ненадолго, что быстро так отвоюем, и триумфальная победа, всенародное ликование и всё такое, да? А потом один год, второй, третий… Что говорили людям? Терпеть, стоять, ровно наковальня для немецкого молота, собирать все силы, всю волю к победе… Ещё чуть-чуть осталось, и дожмём немца. И один год, и второй, и третий. Вот то же и себе говори. Если потребуется, и год, и два, и три, но думаю, столько не потребуется.
Татьяна кивнула. Что ж, и правдиво, и справедливо. Ждать, как победы, воссоединения со своей осиротевшей семьёй, наказания для тех, кто желал их смерти. Верить в обещания, как люди верили. Те, кто не дождался победы, кому она не вернула бы родных и друзей…
- Вы говорите, они умерли быстро? - зачем, зачем такое спрашивать? Зачем вообще люди спрашивают, как умирал тот, кто был им дорог, какими были его последние слова?
- Так было и нужно, и правильно - они до последнего не понимали, не подозревали. Вы не знаете, что такое страх приговорённого - страх не просто того, кто боится за свою жизнь, кто вздрагивает от шорохов, ожидает выстрела из-за угла, удара ножа в подворотне, яда в пище. Нет, того, когда точно знаешь, что умрёшь, когда твои дни сочтены и ты знаешь, сколько их будет. Ты этого не знаешь, и я не знаю, хотя слышала не раз. Минутный испуг, который успеешь испытать перед выстрелом, недолгая боль, переходящая в беспамятство - об этом тоже можно узнать, по рассказам раненых хотя бы - ничто в сравнении с этим.
- И вы говорили, что видели… моих сестёр и брата. Они… они знают?
- Кто-то да, кто-то нет, кто-то больше, кто-то меньше. Нет возможности, да и смысла, к каждому специально посылать человека, кто сообщил бы, разъяснил, да проследил, чтоб ничего с горя не отчудили. Но вести-то разносятся, хотя не слишком быстро и полновесно - и потому, что шумиху поднимать не хочется, совершенно лишнее это сейчас, и они от нас как раз такого шага, замалчивания, и ожидают, и потому, что вообще, она и не очень поднимается. Это тоже, конечно, их очень разозлило и разочаровало - отсутствие масштабной реакции, столько стараний впустую. Монархическим недобиткам и религиозным кликушам мы не нравились и раньше, прочие слухи о вашей смерти слышали и раньше, уже не в новинку.
Не в новинку… Вот так проходит слава земных царей - не заметили, пропустили мимо, как нечто незначащее. Ещё одним, двумя, несколькими людьми меньше стало на свете - какая беда…
- Я тебе это рассказываю не для того, чтоб посмотреть, как ты плакать будешь и представлять, как потом ещё поплачешь. Чтоб ты знала - сейчас они успокоились, сейчас они поверили… Но то, что тел не нашли - это нам и на руку, и наоборот. А широким народным массам объявлено только по поводу вашего отца. Поэтому малейшее подозрение - и они снова возьмут след, и второй раз их уже так не обманешь. Хочу верить, что не подведёшь.
Пустой заснеженный перрон был невыносимо страшен. Всего несколько шагов нужно было сделать до грузовика, а казалось - перейти целое поле. Поле, укрытое снегом по пояс, словно никогда не знало ни дорог, ни тепла, ни солнечного света, ни человеческого голоса. Поле, схоронившее в себе бесчисленные безвестные останки - пройдут века, и никто не вспомнит доблестных воинов, мудрых правителей, кротких жён, прекрасных дев, невинных детей, сотрутся имена и простых, и родовитых и славнейших, как не имеет значения для этого снега ни сочность, ни краски умершей многие лета назад травы. Через запустевшие погосты перекидываются однажды дороги, на забытых руинах вырастают новые города, и всё это тоже ляжет в землю, поглотится ею, и так будет ещё сотни раз… И так будет и с ними…
- Возьми, - сунула в руку сигаретную пачку.
- Это ведь ваши.
