- У вас что же, не играет никто?

- Нет… рояль продать пришлось, да и прежде редко кто играл… Только тётя Леля, но она умерла…

- Вот оно что. Сочувствую. Да если хотите, я и сейчас спрошу Миреле, она ничем особым не занята, и охотно сыграет.

- О нет, сейчас не надо, тётя Ася спит, совсем не хотелось бы, чтобы она проснулась.

Алексей не различал между собой тёть из этой квартиры, но если тётя Ася - та, с которой он столкнулся тогда, с пакетами, или подобна ей, то пожалуй, и впрямь не стоит.

- Ну, ничего, я тогда передам. А пока можем и просто поговорить. Можете вспомнить, рассказать, какие произведения вам нравятся особенно, может быть, у вас с Миреле схожий вкус.

- О нет, не надо, пусть сыграет что нравится, что угодно, мне всё нравится… И не хочу вас беспокоить…

- Будто поговорить - это беспокойство!

На балкон, потягиваясь, вышел Ицхак.

- Ух ты, погода-то как радует сегодня… Не дай бог сглазить. Ого, о чём разговор? - его тёмные любопытные глаза метнулись к Лизаньке. Та смутилась и неловко рванулась было убежать, но осталась. Видимо, в комнату, к тёте Асе, ей не хотелось совершенно.

- Это… это не вы тот музыкант, который так красиво играет иногда?

- Я? Боже вас упаси, мне медведь на ухо, кажется, всё-таки наступил… Мой брат играет. И его невеста.

Лизанька, видимо, до того не поняла однозначно, Миреле - женское или мужское имя.

- А что, нравится? Ну, я передам… Так приходите там послушать, с нашей площадки соседи приходят, а вы чего-то жмётесь… Хоть им повод тоже будет сделать продых в чтении и слушанье…

Лизанька замотала головой.

- Ой нет, нет, мне никогда не позволят! Вы только, если можно, попросите играть погромче - не бойтесь, что они ругаться будут, они в любом случае ругаться будут, но я по крайней мере слышать хорошо буду, а то на балкон меня скоро перестанут пускать, тем более что холодно становится…

- Да они вроде и не ругались никогда… - обескуражено пробормотал Ицхак.

- Нам вслух не ругались, - догадался Алексей, - а между собой ругаются. На всё. А нам не выскажут ничего, потому что во-первых, якобы боятся, во-вторых - вдруг мы их уважим и правда не будем играть очень уж громко, на что ж им тогда жаловаться?

- Чего-то они у тебя какие-то странные. А чего они тебя тогда в какую-нибудь консерваторию не водят, раз наша игра не по нраву?

- Раньше водили… Но теперь, говорят, во всех концертных залах сброд…

- Да, наверное, и уроками музыки в школе они ещё как недовольны? Что-о? так ты и в школу не ходишь? Ну ладно мы, нам на общем основании не показано… Они тебя что, совсем из дома не выпускают? И как давно уже? Слушай, Тосек, может, твоему отцу пожалуемся?

- Прекрати, - пробормотал Алексей, покраснев.

- А чего я? Сам назвался… Не, ну так этого оставлять нельзя!

- Слушай, - Алексей как-то легко вслед за Ицхаком, к вопросу изящных манер вообще равнодушным, перешёл на «ты», - так сейчас у тебя, получается, дома только тётка, и та спит? Может быть, переберёшься к нам, поболтаем, поиграем во что-нибудь? А то гулять сходим… Даже нам немного гулять можно, а ты совсем не гуляешь? Это и в самом деле непорядок…

Девчонка втянула голову в плечи.

- Это опасно ведь… Мне никогда не разрешат. А если самовольно пойду - то ни за что не простят…

- Так уж и не простят. И что сделают, убьют? У нас у всех таких непрощаемых грехов знаешь, сколько? А если всё одно ругаться будут, так пусть хоть ругаются за дело, я вот всегда так считал.

Видно, искушение всё же было велико. Хотя, конечно, о том, чтоб хоть на улицу выйти, хоть в гости к кому-то самовольно пойти, и речи быть не могло, и на балконе-то ей велено было не сидеть много, и уж тем более - разговориться, да ещё и в гости пойти к тем самым соседям, о которых родные не говорили ровно ни слова хорошего. Но, с другой стороны… Тётя, вероятно, проспит долго, потому что напилась капель от нервов, да и лучше будет, если она своим хождением по комнате не будет её будить, тётя сможет отдохнуть и поправить свои нервы. А она, пожалуй, и до её пробуждения обернуться успеет, совсем немного посидит… И ведь эти ребята как будто хорошие, любезные… Правда, мама и тётя сказали бы, что на любезность и внешнее приятство здесь покупаться не надо, всякие проходимцы как раз добрейшими и обходительными людьми любят притворяться. Но если уж про других, которые никем не притворяются, мама и тётя говорят, что по их мордам видно, что они разбойники, так получается, верить совсем никому нельзя… Ну да, так и получается, только очень грустно это получается… Да, конечно, страшновато, ведь тётя Поля говорила, что они все какие-то больные, наверное, заразные, ещё и потому не следует много выходить на балкон и заговаривать с ними, даром, что ли, она попросила дедушку даже заложить вентиляцию из опасения, что она с соседней квартирой сообщается? Да, дедушка сомневается, что заразные, тогда, говорит, все те, кто с ними знаются, тоже бы болели… Хотя почём мы знаем, может быть, и болеют? Но ведь наверное, кто-нибудь уже умер бы, а умерла пока только одна старушка, которую по возрасту Господь уже давно должен был прибрать… Ну ведь, если заразные, так она ж всё равно с ними уже заговорила… А может быть, если неглубоко дышать, а по возвращении хорошо помыть руки и прополоскать горло солью, то ничего и не подхватишь? Ещё, правда, дедушка говорил, в этой квартире никого русских нет, евреи и поляки, а от них известно, ничего хорошего не жди… Мама тогда, правда, удивилась, что хозяин квартиры ведь доктор, уважаемый человек, и никак ни на еврея, ни на поляка не похож, хотя творит, конечно, вещи странные и знается с людьми никак не порядочными. На то дедушка ответил, что может, и не еврей - тут не сказать точно, потому что евреи хитрые и под русских часто маскируются и во врачи часто идут, потому что так удобно русский народ губить, ну так значит, француз, а это тоже ничего хорошего, хоть теперь французы нам союзники, да войну наполеоновскую ещё помнят и не простили… Но для Лизаньки война с Наполеоном была седой древностью, ни одного еврея она близко не видела, видела только из окна, когда ехали они в экипаже с вокзала, пожилую еврейку с множеством внучат, разглядела тогда плохо и не поняла, чем они от людей отличаются. Но эти ведь мальчики, кто бы они ни были, говорят по-русски, и лица у них вполне милые, открытые и приятные, может быть, хотя бы на их счёт родня ошибается? А на самом деле, оглядев свою нынешнюю тоскливую, скудную жизнь, подумала она, что не так и верится ей в новые несчастья от этого знакомства. После стольких бед, постигших их семью, может ли быть что-то хуже?

Расстояние между двумя балконами небольшое, но было. Лизанька очень боялась оступиться и сорваться, хоть этаж всего лишь второй, однако при взгляде вниз она так дрожала, словно бы там была глубочайшая пропасть.

- Да я бы не задумываясь, перешагнул! Да только меня-то там не надо, точно тогда твою тётю Асю Кондратий хватит… Ну, ты зажмурься, что ли!

- Не надо жмуриться, - возражал Алексей, - тогда-то она точно может мимо ступить.

- Ну так мы подхватим!

- Ой, может быть, тогда не надо? Я такая неловкая…

- Надо-надо! Слушай, положить бы что-нибудь как мостик, да? Погоди, у нас в комнате была такая доска, на ней Леви как раз собирался что-то малевать…

Хотела было Лизанька что-то пискнуть, а Ицхак уже умчался. Слова у него редко расходились с делом.

- Ты это куда, с доской? - удивилась Лилия Богумиловна, которую он чуть не сшиб на повороте.

- Надо. Дело жизни и смерти!

Доска аккурат подошла - была она как раз длинной и узкой, и толщины, внушающей спокойствие. Ну по крайней мере, Алексею и Ицхаку внушающей.

- Ну, теперь взберись там на что-нибудь. Высота-то небольшая, тьфу!

- А если упаду? Ох, нет, я никогда не смогу такого…

- Сможешь-сможешь! Чего это ты, в самом деле, трусить? В наше время, вообще, женщина всё то же, что и мужчина, может, а я, например, да хоть с закрытыми глазами и на руках по этой доске бы прошёл! И Антон тоже. Верно, Антон?