Римма расхохоталась.
- Вот уж договорилась, так договорилась ты, девушка!
- И вы мне тоже не лгали, и не лжёте… Небо не рухнуло, и не рухнет…
Она снова взяла руку Риммы, и скользнула ладонью по ладони, сплела пальцы с пальцами так судорожно, однозначно - двусмысленное, это когда может быть два смысла, а сколько их может быть у холодного огня, покалывающего застывшую на майском холоде кожу, проверяющего небо на прочность…
Она непонятно, из чего сделана, она не боится ни холода, ни огня, ни неба. Спокойно позволила ласкать своё запястье этой наивно-развратной лаской, не посмеялась, не оттолкнула. И жалеть глупую пьяную девчонку не стала. Накрыла руку рукой, спросила с ласковой, совершенно не издевательской улыбкой:
- А знаешь, о чём говоришь?
- Нет, не знаю. Ну и что? Я очень хочу знать. Если вы согласитесь…
- И не будешь потом каяться?
Татьяна кивнула на обглоданный рыбий скелет.
- А как говорит тут мудрая женщина одна, грех - это пока ноги вверх. Без греха не бывает жизни. А я хочу жить. Довольно сидеть на холоде, я бесчувственная тварь, себя стужу и вас. В доме тепло, вы ночуете у меня.
- Вот так штука. Пить в доме она стеснялась, а…
- А теперь вы трапезу со мной разделили, разделите и постель. Всё-таки немного это и мой дом, это только моя глупость - принимать или не понимать.
Шатаясь с такого неожиданно густого, обволакивающего тепла протопленного, погружённого в сонный сумрак дома - Эльза с детьми засыпают рано, только старики ещё о чём-то переговаривались уже полусонными голосами - они пробрались в Татьянин закуток, к аккуратно, по-больничному строго заправленной кровати.
- Ну-ну, девушка, я не пьянее тебя. Сама могу раздеться.
- Вы мой гость.
Рука Риммы погрузилась в растрёпанную, со сбившейся деревянной заколкой, Татьянину причёску.
- До чего ж ты чудачка…
Татьяна зачерпнула ладонями чёрные кудри и зарылась в них лицом.
- До чего у вас замечательные волосы… Самые красивые, какие я видела. А самое красивое в вас то, что вы всё обо мне знаете, и относитесь ко мне без подобострастия и без ненависти. Просто человека видите. Вот поэтому с вами всё возможно. Вот поэтому.
Тоже полумрак, в котором только угадываются движения, матовое свечение кожи, блеск глаз. Нет этого гибельного пряного духа закопченных стен, но и не надо - другое есть. Когда-то сказала бы - как можно до такого додуматься? Сейчас сказала бы - как можно до такого не додуматься? Всё просто. Всё естественней, чем соприкосновение двух ладоней. Две женщины.
Наутро Татьяна провожала Римму. Даже почти не горько, что так скоро. Сколько нужно той горечи, чтобы перебить не выветрившийся хмель? Никакого похмелья же, что за чудо чудное они там у себя в деревне готовят? Драгоценный подарок привёз ей мужичок… Дурачились, хохотали на перроне, курили, передразнивались с кочегарами.
- Смотри, не вешай больше нос. Никогда.
- Я знаю, что я вас ещё увижу. Это главное.
- Не говори таких вещей. Где мы и где завтра. В России расстояния глотают жизни.
- Неправда. Расстояния не было, с той самой ночи. Голос остался со мной, вы через расстояние смотрели за мной, защищали и остерегали. Без дома бы выжила, без вас нет. И теперь вы ещё больше со мной. Эта дорога не разделяет. Она связывает.
- Сумасшедшая… И как этого никто не видел?
Ну, раньше, может, и не видел, а сейчас даже больные, какие более-менее ходячие, из палат повыглядывали - что это такое по больнице пронеслось, это землетрясение малое или может, весть, что война закончилась? - а Степанида, погружая ручищи в огромный парящий чан, важно заявила:
- Не сомневайтесь, влюбилась Лайна Петровна. Уж на сей раз, дай бог, в нормального… А от чего ж ещё женщина так цветёт, как не от дел сердечных?
- Поговорите у меня! - расхохоталась Татьяна. Санитарки прыснули.
- Ах же вы бесстыдницы! - прачка сердито плеснула по воде перекрученной наволочкой, - вы чего ж не сказали, что она у меня за спиной стоит?
Тому, может, месяц спустя случилось следующее её личное событие. В честь лета и оживших дорог появились в деревнях на севере разбойники, ну, конечно, поехали ребята порядок наводить… И вот так вышло, что привели к ней раненого в перестрелке - его. То усталое небритое лицо над огоньком зажигалки, которое она вспоминала в тумане горечи в апреле, а потом, когда горечь ушла - забыла и это лицо… И сперва наивно подумала - и он её не узнает. Ну, уж мысли-то читать не умеет точно, слава богу. Хотя что ж такого - просто вот не хочется, чтоб тот у неё первым и единственным, последним в жизни оставался. Словно что-то съеденное гадкое заесть, словно после болота если не в благоуханную ванну, ну хоть в чистую лесную речушку окунуться. Много ему и той чести, что первым был, но последним, но единственным - ему не бывать. Какое страшное, но прекрасное это новое время, когда можно просто смотреть на мужчину и думать - красивый, очень даже красивый. Когда можно, накладывая бинт, спокойно и откровенно провести рукой по груди, и это не страшно. Не нравится - не засмеёт, не застыдит, просто откажется, и никто ни на кого не в обиде. Он поднял глаза - и Татьяну словно горячим потоком окатило. Такой это был взгляд, что она сразу и без сомнений поняла - он всё о ней знает. Вот через кого они там приглядывают за ней. И ничего в глазах, ни вражды, ни презрения, ни даже раздражения от такой миссии - ещё и её охранять. Как и тогда и виду не подал… Боже мой, где ж они находят таких людей? Ведь одно слово кому не надо о чём не надо - и мог бы получить столько денег, чтоб жить безбедно где-нибудь в Америке до конца своих дней… Что его удерживает от этого? Ради чего всё?
И не отстранился, не оттолкнул, что ошеломило окончательно - никакой неловкости.
- Золотые у тебя руки, сестричка. Здоровее, чем был, чувствую! Так что не уговаривай, валяться тут не останусь, работа не ждёт. Зайди как-нибудь, повязку сменить - и точно сто лет проживу!
Что ж, и зашла. В этом тоже хорошо совпало - у обоих работа такая, что до поздней ночи, в редких окнах уже горел свет. Но луна во всё небо, и фонарей не надо. И как не вспомнить - лето пройдёт, и будет уже год, как она здесь, все четыре сезона - как осенью под противным холодным дождём месила дорожную грязь подаренными соседкой сапогами, как зимней ночью шли с Зиночкой, держась друг за друга, чтобы вьюга с ног не сбила - «Лайна Петровна, вы глазаста, не прошли мы поворот-то?», как весной… Как весной она эту дорогу, всю в жухлом, тлеющем раскисающем снегу от слёз не видела. И ручьи высохли, и слёзы высохли. И - не отзываются болью шаги, как должны бы. Спокойно и по узкой лесенке взбежала, и взялась за дверную ручку. Тоже дымное марево - сигаретное только, почти не вытягивает его, хоть и открыта форточка. И тоже редки слова, зачем они нужны. Как она могла б спросить - кто ты, откуда, какими путями здесь, где такую дерзость взял - спокойно и властно обнять за талию, посадить к себе в глубокое, с потёртой обивкой кресло, целовать лицо, шею неторопливо, уверенно - вся ночь впереди… Как он мог бы ответить - зачем он это, по гордости ли, по желанию? Это лучшее из возможного - полутьма кабинета, где горит одна только маленькая настольная лампа, а луна-то в окно не попадает, она с другой стороны, прохладное веянье от окна, смешивающееся с повисшим дымным туманом, этот запах и от обивки кресла, и от его рубашки и волос, и стоящее у каждого шкафа, стула и вешалки и одежды молчание. Блаженное молчание, когда оба знают и знают, что другой знает - как она могла не испытать это снова? Он не похож ничем - волосы тоже русые, но темнее, а глаза, кажется, серые, и разрез немного северный, быть может, он из этих мест… Кто он в прошлом - рабочий, солдат? То кажется - расспросить, узнать всё, как жил, чего искал, то кажется - ничего не знать, не нарушать священного молчания, наслаждаться совершенством без слов… Не им любовалась, ими обоими вместе, когда вполголоса смеялась - да, вредное у неё платье, пока его расстегнёшь, и как не до крови царапала щёки о его щетину, как не до синяков он сжимал её плечи - и всё мало, чтобы выразить не страсть как таковую - восторг от самого того, что она женщина, а он мужчина, что у них есть тела и тела эти молоды и прекрасны. И если хотелось в какой момент, чтоб назвал он её по имени - то момент этот канул, потонул в поцелуях.
