Алексей тем временем осмысливал свежеосознанное - ведь, во-первых, нет действительно ничего невозможного в том, чтоб он кого-то полюбил, ведь он на пороге того возраста, когда думать о любви не то что естественно - неестественно как раз о ней не думать, о чём и говорил Ицхак, они вполне легко могут быть живы и через два года, и через пять лет, тогда уж точно от любви никуда не отвертишься, она сражала и величайших из царей земных, во-вторых - и его могут полюбить в ответ, в этом так же нет ничего невозможного, и это не будет несчастьем, ведь теперь вовсе не обязательно умирать, благодаря стараниям Аполлона Аристарховича и он, и другие такие же больные получат возможность жить достаточно долго… Да, это зависимость от чьей-нибудь крови, но ведь от еды, питья и воздуха мы все зависим, так ли уж это нестерпимо? И в-третьих, границ больше нет, больше нет общественного осуждения, и он действительно может быть с кем угодно - с Лизанькой, или Шуркой, или Катариной - кого полюбит, кто полюбит его. Он теперь не имеет ни состояния, ни титула, ничего, о чём нужно стараться, и его дети в любом случае ничего не наследуют, от кого бы они ни были рождены. Может быть, папа и мама всё равно хотели бы видеть рядом с ним девушку равную, благородного происхождения… Но папа и мама ничего уже никогда не скажут об этом. А другие родственники… вправе ли они решать за него. Да и станут ли, у них своя жизнь…
Страшно на самом деле почувствовать себя предоставленным самому себе. Нет, конечно, это на самом деле совсем не так, это понятно - любой, у кого есть семья, сам себе полностью не предоставлен, а у него две семьи, родная и названная… но кое-что изменилось, и изменило его. Изменения малые, в нём самом - их, конечно, не видно, как не видно соков, текущих под корой дерева - а весна-то наступает. Ему в этом году исполнится 15 лет. Детство однажды заканчивается. Даже у целой большой страны детство однажды заканчивается, и ей больше уже не держаться за руки батюшки-царя и матушки-церкви, а идти самостоятельно. И ведь самое потрясающее, это касается и его! И мир вокруг, и он сам каждый день немножечко становятся другими. И это так же правильно, как тающий снег.
Когда последний раз он целовал кого-то? Маму, папу и сестёр на прощание? Нет. Один раз, очень сильно смущаясь, но чувствуя, что иначе тоже нельзя, поцеловал бабушку Лилю, когда его совершенно вроде бы беспричинно, в самый обычный день охватило осознание, как много она делает для него, как много для него значит. На самом деле, понял он позже, целовать ему хотелось их всех, но что-то внутри не давало, рядом с тем, что так сильно этого требовало. И даже жалел о том, что поддался порыву, потому что понял, насколько сильно ему этого не хватает. Губы просто не могут жить без поцелуев. А теперь ещё понимаешь, что придёт время и других поцелуев, придёт непременно, и без них тоже невозможно будет жить…
Май 1919, Усть-Сысольск
Весна на севере такая, что вот только теперь, пожалуй, и начинаешь понимать, что да, действительно, весна, не показалось. Такая вот весна, вчера холодища была такая, что сегодня это да, тёплый и даже погожий денёк, как шутит об этом Степанида, хоть до трусов раздевайся. Татьяна была с утра на первомайской демонстрации. Идти не собиралась, практически, вытолкали:
- Во-первых, выходные вам, Лайна Петровна, тоже положены, как всякому смертному человеку, во-вторых - надо вам пойти, кому, как не вам? Что это будет, если лучшая работница у нас на демонстрацию не выйдет? Может, в честь такого дела вступите наконец в комсомол или в партию - не знаю уж, что тут правильней? Нечего вам всё себя за связь с беляком костерить, партийцы не костерят, а сами себя костерите, это что ж такое?
Чтоб не слушать это, Татьяна, конечно, на демонстрацию пошла.
Ничего, ей даже понравилось. Странное дело, сперва просто пообвыклась к обожаемому коммунистами красному всюду, а теперь даже приятно глазу стало - так устала за зиму от белизны, что без смущения и искренне улыбалась красным флагам, словно совсем родными стали. И выступавшие говорили очень хорошо, прежде, быть может, она слушала бы если не раздражительно, так по крайней мере скептически, а теперь хлопала тоже искренне - потому что всех их уже знала, город-то небольшой и активисты все на виду, и всё, что они говорили, и про проблемы, и про достижения, ей тоже было известно, многие эти слова, кажется, прежде чем в их устах возникли, родились в её сердце. Про пропаганду ещё может быть чужим каким-то, а про войну и про работу - это своё, своё для каждого тут. Что вот было для неё сюрпризом - это что «В Зырянском краю» решили о ней статью напечатать.
- Как это - зачем? Это ведь ваш замечательный почин, с госпиталем, на таких примерах как раз трудящуюся молодёжь и надо воспитывать.
- Почин, быть может, и мой, но без них всех он почином бы и остался. Благим пожеланием, вернее. Много у нас хороших работников, вот о них и пишите. А я вообще беспартийная.
- Ну, и что с того?
- А то, что непонятно, какой это такой урок, как он к вам кого-то привлечёт?
- Неправильно вы, Лайна Петровна, задачи наши понимаете. Не народ для партии, а партия для народа. А значит - каждому партийцу прежде всего у народа, у простого рабочего человека учиться надо…
В общем, хорошо Татьяна от разговоров сбежала, к новым разговорам. Выхода, одним словом, не было, побежала от них обратно - сослалась, что есть ещё неотложные дела в госпитале. Тем более, что они у неё и в самом деле завсегда бы нашлись, только вот человек пять ей точно душу вынут за то, что заявилась в выходной на работу…
В здание, впрочем, ей так уж просто зайти не пришлось - перед дверями явление встретилось. Было это, помнится, ещё в декабре, как не в конце ноября, когда случилось им выехать в рискованную, но жизненно важную поездку в деревню дальше на север - поступило сообщение, двое охотников в лесу пострадали - гнилой мост под ними поломался, упали в речку, речка-то воробью по колено, но расшиблись сильно, вот вдобавок и обморозились, очень плохи теперь. Везти их санями в город забоялись, послали спросить, чем лечить можно. Сергей Иваныч, как услышал рассказ, всплеснул руками и пошёл собирать всё необходимое. Ехали втроём, взяли с собой ещё на случай какой подмоги Зиночку, больше из соображений, что ей опыта набираться нужно. Как добирались - это уже само по себе история была, на одном повороте увязли сильно, боялись, что уже не выберутся, сами сгинут в снегу, Зиночка плакала… Деревня небольшая, несколько дворов - постройки все некогда крепкие, добротные, но уже в основном порядком поветшалые. Скотины почти ни у кого нет, плуг не в каждом хозяйстве есть, так вот хорошо, что ещё охотой как-то живут. Люди, конечно, крепкие, выносливые - доктор признался потом, не ожидал обоих живыми увидеть, а это ж сколько-то они уже так пробыли, пока додумались за врачом послать. С одним пришлось повозиться, зашивая ему длинную рваную рану, в которую ещё грязь попала, немало вырезать пришлось, а вот второму - ногу одну до колена ампутировать, на другой пальцы.
Баба, жена бедолаги, всё бегала вокруг, причитала - как же так, ногу отнять, как же жить он теперь будет, без ноги… И хоть прямо не говорилось, что-то такое страшное в этих причитаниях слышалось: пусть уж лучше совсем умрёт, так и так семья без кормильца осталась, а так кормить его, а он не то что охотиться - и по хозяйству-то уже не работник, сидеть разве что, корзинки плести… Татьяна сама не слушала, что отвечала - что нечего человека из-за ноги хоронить, вон, солдаты с войны без ног приходят, и живут, и детей рожают, и дело каждому найдётся, а одни вы не останетесь, никто теперь один не будет, сам по себе, общее хозяйство, общая работа… Потом только вспомнила, что не её слова-то, а агитаторов этих, да Пааво то же говорил…
Новая беда - бутылёк с эфиром Зиночка закупорила неплотно, он в дороге вытек. Сергей Иваныч чуть прямо там её не прибил, только толку бы было. Ничего, нашёлся, по счастью, у соседа спирт. Татьяна думала, седой из той избы выйдет, но не пришлось - отвлекли её на другое, понятно ведь, народ такой - раз приехал в деревню доктор, живой-настоящий, и стар и млад сбежались о своих болячках поведать, какой-нибудь помощи спросить, как ни шикали на них и они сами, и хозяйка. Вот один мужичок, переминаясь и перемежая русские слова с коми, спросил, не поглядит ли доктор потом, ежели ему не в труд будет, жену его, всё никак разродиться не может. Спросив, когда началось, узнав, что роды первые, да и повитухи настоящей в деревне нет, есть одна баба, да та в честь недавних похорон третий день пьяна беспробудно, Сергей Иваныч снарядил туда Татьяну:
