В полном согласии с течением её мыслей и разговоры за столом перешли на вести с фронтов, то и дело Настю отвлекали от созерцания игры малинового огня в стакане какие-то знакомые названия и имена. Сколько бы времени ни прошло, стоит закрыть глаза - перед взором встают эти карты, печатная, Розой данная, и кустарная, с корявыми, смешными стариковскими рисунками. И внутренний взор рисует на этой карте стрелки и знаки, дорисовывает её дальше, за пределы листа - туда, где Екатеринбург… И течение мыслей относило, естественным для неё, конечно, образом, на две недели назад, сперва к замечательному тому разговору. В то утро проснулась она - ещё рассвет даже не брезжил, и больше уснуть не могла, мысли всякие неоформленные, непонятные, в голове носились, не то чтоб тревожные, не то чтоб какая-то тяжесть на душе была - нет, просто уснуть никак не получалось. Пробовала читать, пробовала в тетрадке своей запись сделать - к тому времени три дня не добиралась, но ни на чём сосредоточиться не могла. Промаялась так, наверное, час, стыдно стало своей вознёй соседей за стенкой будить, тихо оделась и пошла на работу. Вроде старалась идти неспешным шагом, но как-то не очень получалось, в общем, пришла самая первая из своих-то, только Артём у себя сидел, верно, ещё со вчерашнего дня, подшивал какие-то папки. Постояла, потопталась в коридоре, глядя на пробивающуюся из-под двери узкую полоску света - разумного предлога-то, чтоб зайти, нет. Видимо, услышал шаги и зашёл сам. Она как раз приводила в порядок свежую стопку расписок по конфискату.

- С самого утра уже на работе? Или домой и не уходили?

Вот уж что она не любила - это смущаться, когда говорит чистую правду. Вроде бы как есть, так и сказала, а выходит так неуклюже, словно она там выслужиться пыталась или уж какой-то свой интерес имела.

- Что же, вам действительно так нравится эта работа?

Ну ждала, очень давно ждала она этого вопроса. Поэтому даже заулыбалась, с такого облегчения, что дождалась.

- Нравится. Очень.

Прищурился.

- А если честно?

Вот что она для себя с одной стороны хорошо сделала, с другой - не очень, это приучила прямо в лицо смотреть, не отводить взгляда. А это - плохо, если стоишь, а не сидишь, снова всё расплывается вокруг живой, пульсирующей болотной трясины, и так до обморока недалеко. И конечно, тут дрожь не сдержать, но пусть это будет дрожь возмущения, обиды там.

- Как вы можете думать, что я могу вам врать? Если у меня когда-то была хмурая морда, то потому, что о деле думала, а не потому, что чем-то недовольна. Я понимаю, что вы очень ко мне недоверчивы, хотя бы потому, что я ещё сопливая девчонка, но вы же обещали, когда принимали меня, что спрашивать будете, как со всех…

Тут она немного спокойней была - доносил ей Александр, что Айвар о ней очень хвалебно отзывался. Даже про первые её, неловкие и неуклюжие, по её собственным ощущениям, допросы - пока свидетелей.

- Да, возможно, просто рановато для этого разговора.

- Возможно, так.

Плохо, конечно, когда у обоих такая вот натура - прямо не сказать… Что если ждёт, когда ей прискучит или обрыднет вконец бесконечная эта череда ворья и мешочников - то вот не дождётся. Что если думает, что просто терпит изо всех сил в надежде, что не сегодня, так завтра что-то узнает о том, что действительно занимает её мысли… Да вот не может человек знать, что в действительности занимает мысли другого человека. И он не может ей прямо сказать, что тоже уже как облегчения ждёт, когда она сознается, что ждёт не дождётся, когда докажет уже свою покладистость и лояльность новой власти, и дадут наконец погеройствовать. Так вот стоят оба на грани несказанных слов, ожидая, кто заговорит первым. Грань несказанного - это два берега обрыва, а между ними пропасть, вот что.

- Помнится, тогда вы сказали, что не будете спрашивать меня о родне. Сейчас можете спросить. Благо, услышать лишнее здесь сейчас некому.

Очень хорошо, что перевёл взгляд от её лица, как-то проще, когда очертания комнаты здесь во всей своей несомненности и материальности - вот он и стол Айваров с лежащей на краю забытой какой-то дамой перчаткой, и долговязая сухая фигура возле него, опирающаяся руками - суковатыми ветвями - на спинку стоящего рядом стула. Лицо серое, ровно кора у тополя. Мешки под глазами, конечно, красноречивые… Хотя у неё сейчас, наверное, не хуже. Наверное, на какого-то заспанного зверька в норке она сейчас похожа, в своём уголке.

- Тогда я спросила - ведь погибли не только они? Сейчас я спросила бы, пожалуй - а кто-то жив? Я знаю о дяде Мише. И об Алапаевске.

- Разумеется. И вы сейчас хотели бы знать подробности?

Она опустила глаза, боясь, что в них блеснут непрошенные слёзы.

- По правде, не знаю. Конечно, я хотела бы знать правду. Но знаете, одна только правда мне не даст ничего. Совсем ничего. Что мне делать дальше с этой правдой? Знание без возможности действовать - это как… патроны без ружья. Когда я читаю или слушаю о том, что уже раскрыто, о тех, кто уже пойман и осужден, я думаю о том, насколько труднее будет с теми, кто ещё не пойман. А это ж нечто посерьёзней, чем украсть и продать мешок картошки… Вы спрашиваете, неужели мне действительно нравится. Ну, я узнала больше, чем за 17 лет до этого, о том, что умеют люди. Как люди умеют врать, и заметать следы, и подчинять себе других людей, прямо или исподволь. Это ведь… Это почти одновременно… с нами… Какими возможностями нужно обладать, чтобы это провернуть? Один преступник, которого Айвар допрашивал при мне, сказал, что есть способы убить человека практически у всех на глазах, и никто ничего не заметит. Я уже знала, что это так. Эта мысль меня очень пугает - насколько они сильны. Но в то же время, то, что я вижу и знаю теперь, говорит, что вы сильнее.

- Значит, вы уверены, что за это ответственны они, а не мы?

- Если б я была уверена в обратном, зачем бы я была здесь?

- Вы здесь потому, что мы сильнее? - кажется, на его лице промелькнула улыбка.

- Можно сказать и так. Говорят - не в силе бог, а в правде. А ещё - что правда горька.

- Вот как.

Она облизнула пересохшие губы.

- Действительно сильный не трогает слабого. Ладно - дядя Миша… Хоть он не принял императорского сана, многие поныне готовы считать его наследником престола. Но тётя Элла, но Игорь, Володя… Их за что, зачем?

- Не зачем, а для чего. Есть люди, для которых ценность человеческой жизни определяется исключительно полезностью для их интересов. И иногда эта полезность единственно в том, чтобы умереть. Кому могли помешать богомольная старуха, священничествующий князь седьмая вода на киселе, ещё более седьмая вода на киселе сопляк, едва вошедший в совершенные лета? Никому. Зато вот на роль жертв они лучшие кандидатуры. Даже лучше, чем вы, пожалуй. И вот это наш просчёт, наша ошибка… Мы думали, что, просто убрав их подальше от столицы, мы сумеем их обезопасить. Что они главным образом сосредоточатся на вас, и мишени помельче им просто не будут интересны. Мы ошиблись…

- Но… разве не вы сами отдали распоряжение о высылке тёти Эллы в Пермь? Значит, имели причины для опасений?

- Имел, совершенно естественно. И если вы хорошо знали свою тётю - а я думаю, вы хорошо её знали - вы подумаете и увидите эти причины. Ваша тётя Элла никогда не занималась контрреволюционной деятельностью, но единственно потому, что ей не представилась такая возможность. Однако её могли - и собирались - к такой деятельности склонить.

- Тётю Эллу? О нет, это исключено. Она… у них ничего не вышло бы. Она не такой человек. Она очень нетерпимо относилась к терроризму.

- А от неё это и не требовалось бы. Неужели вы полагаете, что она стала бы швырять гранаты в автомобили или стрелять из-за угла? Такие люди не марают своих рук. Они пользуются своим авторитетом. И своим умением влиять на людей. И от сомнительных предприятий таких людей чаще хранят ум, осторожность и ясное понимание своих целей, нежели в самом деле душевная щепетильность. Но постулат о цели, оправдывающей средства, им отнюдь не чужд. Если она увидела бы, что цель достижима - её устроили бы любые методы. И противником она была бы сильным.