Утром пятого дня, когда мурыжил её опять допросами усатый, в комнату зашёл какой-то новый, невысокого роста, но плотный, с жёлтым, одутловатым лицом, с простуженным голосом. Коротко расспросил усатого, без явного энтузиазма задал несколько вопросов ей, и распорядился:

- Выпускай.

- Как это - выпускать?

- А так, на все четыре стороны. А что ты с ней делать собрался? И пьянчуг этих выпускай, протрезвели уже. Делать совсем нечего стало? Ещё и поселил в отдельной камере, как императорскую особу. А там этих паскуд, динамитчиков, везут, куда их сажать собрался, на голову себе? Кончай дурью маяться.

Усатый возражать не стал. Видимо, так и не нашёл, чего ей пришить, хоть и хотелось. В общем, в камеру Настя не вернулась. Ни шубу, ни шапку ей, кстати, не вернули. Но она так рада была, что и спрашивать не стала. Ружьё тоже конфисковали. Досадно, обидно… но ладно. Главное - вернули мешок, а в нём еда, в нём на дне ножик, вот и славно, вот и живём. Паспорт отдали, и даже карты. Какие уж тут претензии?

Побрела Настя, зябко ёжась на лёгком вполне ещё зимнем ветерке, по стылым улицам, размышляя, что теперь делать. Поезд ушёл, денег нет, продать нечего. Да попросту вскорости замёрзнет она без зимней одежды. Милостыню просить попробовать? Подайте бывшей великой княжне Христа ради… Не, плохой вариант. Две ночи ночевала в сарайках, со скотиной - помнила, как тепло было спать, прижавшись к конскому боку. Оттуда Настю выгоняли наутро что только не дрекольем, кто ж бродяг любит. На одном дворе, куда забрела поздно вечером, стянула вот эту шубу… Не совсем она выкинутая была, погреб ею покрывали. Вот в эту ветошь, стряхнув с неё наледь, Настя и вползла. Простите, люди добрые, но ещё послужит шуба по прямому своему назначению. Поди, ещё найдёте, чем погребок свой покрыть. Одной бабке предложила помощь - дров поколоть, получила немного денег и пресноватую лепёшку. На деньги купила у какого-то пропойцы шапку. Так и так пропил бы ведь. Одна монетка осталась - пошла купить спичек, будет, чем где-нибудь на отшибе костерок развести, жизнь уже сразу хороша будет. Продавец, посмотрев на неё пристально, сказал дождаться закрытия лавки и пригласил домой, угостил варёной в мундире картошкой и подарил старые, но ещё вполне хорошие валенки, эти-то на глазах уже расползались. Сам он немец, военнопленный, так здесь и оставшийся - сошёлся тут с бабой, вдовой, детишкам её отчимом стал, уже двоих и своих воспитывает. По её худобе и малому росту принял её за ребёнка, вот сердце и сжалось.

- Потому как сразу увидел я, что ты моей крови. Немка ведь? Как звать-то?

- Звать Настей, только я не немка.

- Да как же, будто я не вижу?

- Ну, я почём знаю, кто мой батя был, может, и немец, мать про это не сказывала.

Врать Насте всё легче было, хоть и было совестно. Поблагодарила доброго хозяина и дальше двинулась. Пришла к вокзалу, дождалась темноты, и заползла в товарный вагон, схоронилась среди ящиков. По сравнению с улицей, очень даже тепло, пригрелась, уснула. Разбужена была открытием, что не одна она вот такая умная. За плечо тряс побродяжка лет так четырнадцати.

- Эй, ты кто такая? Какого хрена тут?

- А ты какого? Этот вагон что, твой собственный?

Замахнулся. Настя увернулась, он приложил кулаком по ящику, зашипел матом. Отвесили друг другу немного тумаков, разговорились… На шум пришёл сторож, выгнал всю компанию взашей - кроме этого четырнадцатилетки, тут ещё трое помладше были, скрылись в заброшенных постройках возле свалки, ночь и день там переждали. Доели Настины припасы, вся компания - к ним ещё двое добавились - рыбу дедову очень похвалила. Старшего зовут Сашка, двух девчонок в компании - Леська и Груня. Кто сколько уже скитается, кто год, кто побольше… На следующую ночь всё же забрались в вагон и поехали.

- Мы не такие знатные, чтоб за билеты платить, мы и так уж.

Эти едут без цели, абы куда. Так что им и разницы большой нет, на которой станции их обходчик обнаружит и вытурит.

- Ну, и выгонят - ты не расстраивайся! Что, последний поезд? А может, и плюнешь на это? Чего тебе та Москва? Многие едут, а мне вот она ну даром не нужна! Мы наоборот вот сюда приехали, здесь у людей хлеба больше… Но жадные тоже зато.

У Сашки отец не вернулся с войны. А однажды и мать домой не вернулась. Кто говорил, будто видел, как бредёт она к реке, кто - что сбежала с каким-то… Этого, наверное, и не узнаешь уже точно. Сашка с братом ждали-ждали, а потом пошли по миру. Брат умер потом… У Никитки отец разбойничать ушёл, и там его, верно, убили, поговаривают, это из мести за его дела кто-то их избу спалил. Бродили сколько-то с матерью вдвоём, младшего-то, младенца обузного, она в речку ночью скинула. Потом мать спилась и померла. У Леськи вот родители то ли живы, то ли нет. Раз ночью мать разбудила их троих, отвела в избушку в лес и велела там тихо сидеть, ждать её возвращения. Больше они не видели ни её, ни отца. Ждали, ждали, а жрать-то хочется. Пошли. Посёлка своего не нашли - сожжён. Сестра потом потерялась в дороге, уже в городе, когда удирали они от лоточника, у которого булку стащили. А брат вот он, Гаврюша.

- Ну, а у тебя что? Убили? Кто, красные, белые? Хотя какая разница… Одна у них была?

- Не, много. Где остальные - не знаю.

У этих детей нет никакой обиды на несправедливость мира. Они изначально привыкли к тому, что мир несправедлив. Ну да, лишились родителей - ну, с кем не бывает. У Груни мать родами померла, естественное дело. Потом от какой-то болезни умер отец, мачеха с семерыми осталась - двое отцовы и пятеро общих. Да, дома лишились… Ну, будто такой дом был, что там шибко хорошо жилось. Сроду не было, чтоб еды на всех хватало. У Груши, например, сапоги только в бродячей жизни появились, с мертвяка одного на дороге сняла. Они ей таковы, что две ноги в один, наверное, могла б запихнуть, ну, так тряпок туда натолкала. Ну и что, что колотят их, если ловят за воровством или таким вот безбилетным проездом - родители их, что ли, не колотили смертным боем? Холодно, да и темно тут, а так бы показал Никитка, какие у него шрамы остались, хоть это место показывать дамам и неприлично. Настя не запомнила, кто из них откуда родом, где, какими путями они встретились, как собрались в одну компанию. Компания эта не слишком стойка - случается, кто-то отстаёт, опоздавших не ждут. Большим гуртом и неудобно шляться, но и сильно маленьким тоже.

- Вот так в самый раз, - говорит Сашка, - да и подобрались мы тут очень хорошо. Все добывать хорошо умеют, и бегают быстро очень. Хочешь, будь у нас седьмой, если толк в тебе окажется.

- Наверное, не окажется, - улыбается Настя, - ну, сколько по пути будет, столько буду.

Так они и ехали сколько-то. Очень весело было удирать от матерящихся смотрителей, потом тайком пробираться уже в какой-нибудь другой вагон. В ожидании между поездами шарились по городкам и посёлкам, Сашкина компания искала, где чего стащить, Настя старалась всё же честным трудом - дров кому поколоть, помочь приколотить обратно сорванную ветром крышу сарая, да хоть тяжёлое что помочь донести. Ходила, понятно, самой голодной, люди её бродяжьему виду не доверяли, гнали. Впрочем, ребятня с нею делилась, и раздобытым, и сигаретами.

- Ничего, научишься, - говорил Сашка, - поперву воровать, конечно, страшно…

Ещё и менструация началась, очень прямо кстати. Сашка ей стащил с какой-то верёвки простыню, они её досушили немного, распялив на палках у костра, и порвали на полосы.

В Новгороде они и расстались, компания решила здесь задержаться, в первый же день кошелёк попался, в котором прилично было, пир был. А Настя на следующую же ночь продолжила путь, хоть и смертельно тоскливо было теперь ехать одной. Через лес - не так страшно, а быть одной среди людей - страшно.

Но в то же время, когда человек лишается всего - не так что там семьи, дома, состояния, а вот того, что на самом деле необходимо лично ему, как то шубы и шапки, последних денег, надежды на безопасное тёплое пристанище - что-то сдвигается, меняется в нём. Он постигает, что такое на самом деле воля к жизни, что такое сила и что такое слабость. И навсегда отказывает в признании силы правителям и полководцам. Любой, кто чего-то достиг, имея изначальную базу в виде тёплого родительского дома, хорошего питания, хотя бы скромного, но достатка, образования - не вправе считать свои достижения единственно своей заслугой. Где будет человек без всего этого? В полуразвалившемся сарае для хозинвентаря, в землянке в лесу, на паперти у церкви, если не на дне реки, как брат Никитки.