— И что это значит?
— Что в Диллатлиине — не Б. А в Лумате не 3. Начертание не латинское. У всех знаков одно начертание. Нет никаких сбоев и противоречий. Это кириллица. Белорусская кириллица.
Послышал грохот сдвигающихся стульев — и Синкара, и Ли’Хор, и Дайенн, хоть ног не чуяла от усталости, ринулись к нему.
— В Диллатлиине — кириллическая В, она выглядит как латинская Б, но здесь она выписана старинным шрифтом. Начертание славянской З тоже отличается от цифры 3… Он не просто выписывал отдельные буквы, он составлял слово.
— Алварес, ты извини, я по-русски-то читать не умею, а по-белорусски тем более.
— Это моё имя, Вито. На языке моих предков. На базе в Аиде будет буква М. Вадзiм.
Дайенн тронула руку бледного, как полотно, Алвареса. Потом встряхнула его за плечо. Потом несильно, не размахиваясь, ударила по лицу.
— Что за бред? Почему? Откуда ему знать твоё имя и зачем ему его писать?
— Потому что я подозреваю… — Вадим сглотнул ком в горле, — если не сказать — уверен, что знаю, кого мы ищем. И что означает собранный из фрагментов труп. Расколотое сознание. Дайенн, ты же сама знаешь, что ни одна технология не позволяет вбить все эти штыри в потолок одновременно. Кроме одного способа. Телекинеза. Все факты говорят о том, что среди убийц очень сильный телепат. Не просто телепат — телекинетик. Самый сильный телекинетик из всех, кто сейчас живёт в галактике. Мой брат, Элайя Александер.
Наконец закончив борьбу со строптивым душем, Дайенн облачилась в домашнее платье и решила посвятить остаток вечера дальнейшему изучению файла, переданного ей Схевени. Она благодарна была судьбе за две вещи — что разговор с алитом Соуком состоялся до очередной встречи со Схевени, и ей не пришлось упоминать о своём намеренье заняться изучением идеологических текстов корианцев, и что Нирла сейчас у Шочи Каис — ведь девочка непременно проявила бы любознательность к тому, что сейчас читает обожаемая ею госпожа Дайенн, и все слова о том, что это слишком сложная взрослая книжка, её бы не остановили. Она с упорством, которое стоило б поставить в пример многим взрослым, читала инструкции к лекарственным препаратам, искала описания симптоматики болезней, противопоказаний и побочных эффектов, благодаря чему уже дважды в отсутствие медперсонала сумела принять верное решение, в одном случае отключив капельницу с препаратом, вызывающим у пациента, как выяснилось, угнетение дыхания, в другом — напротив, добавив препарат, снявший приступ тахикардии.
Минбарец не должен лгать, а вот недоговаривать — может. Правда, недоговаривать старейшине клана — мягко говоря не похвальное поведение, но она допустила уже много недопустимого, и в сущности, у неё нет сейчас иного пути, кроме как продолжать идти, как идёт. Прямого запрета на изучение чужой культуры нет, значит, она не совершает преступления. Да, она всё равно совершает ослушание — не рекомендовано это почти то же, что запрещено. Но всё же иногда можно и уделить внимание различию этих понятий. Если алит Соук считает, что для знакомства с чужой идеологией она недостаточно устойчива к соблазнам — то для неё, как для воина, это оскорбительно. Конечно, он старейшина, и подвергать сомнению его авторитет — грех, но всё-таки будем честны — он не воспитывал её, и не может так же оценить её моральную устойчивость, как её наставники. Если бы суждение о её готовности к соприкосновению с теми или иными идеями выносил бы, к примеру, дядя Кодин — она б и не вздумала пререкаться. Впрочем, наверное, и тогда загорелась бы мыслью доказать ему, что может превзойти эту невысокую оценку. Может, это и самонадеянно, но воину и не пристало в таких вопросах смирение и покорность жрецов. Воин обязан преодолевать и доказывать. К счастью, после того, как она пересказала события последних дней в контексте их связи с личностью Алвареса, тема сменилась так, что ей не пришлось упоминать о своём разговоре со Схевени. Плохо то, что все последние рабочие моменты слишком выбили её из колеи и она не додумалась спросить у Схевени — а зачем существует этот перевод на минбарский, для кого? Нет, запрета на публикацию этих работ на Минбаре, насколько ей известно, нет, но неужели кому-то это может быть интересно? Может быть, специалистам, изучающим культуру других миров — да, но не массам народа это точно. Это всё совершенно не про них… Дайенн вздохнула, открывая очередную сноску — они увеличивали вес документа мало не вдвое. До сих пор она недалеко продвинулась именно в силу того, что изучала содержимое сносок, для чего ей пришлось на целый вечер углубиться в земную историю. Люмпен-пролетариат… О, ясно, значит, несколько часов назад она имела честь беседовать с люмпен-пролетариатом. Прекрасно, выражаясь языком Алвареса и Схевени, осознающим свою классовую сущность… На Минбаре нет люмпен-пролетариата. Впрочем, она действительно готова поспорить со Схевени по вопросу, есть ли на Минбаре просто пролетариат. Будет готова, когда освоит предмет разговора достаточно хорошо… Но ведь действительно этому определению — неимущего, бесправного слоя, существующего лишь для поддержания собственного существования и обслуживания привилегированного слоя, не соответствует никто в их народе. Ни один минбарец, возделывает ли он землю, управляет сборочным конвейером или прислуживает в храме, не работает на другого минбарца. Он работает на общество, даже если выполняет приказы вполне конкретного руководителя. Так же как ни один руководитель, какого бы высокого ранга он ни был, не мог бы поставить своей целью личное обогащение. О таком просто неприлично говорить. «У пролетариев нет ничего своего, что надо было бы им охранять, они должны разрушить все, что до сих пор охраняло и обеспечивало частную собственность»*. Что ж, алит Соук прав, это звучит более чем угрожающе… Но ведь частная собственность никогда не имела высокого приоритета у минбарцев. Наиболее чтимые обществом граждане — подвижники — собственности не имеют вообще. «Пролетариат, самый низший слой современного общества, не может подняться, не может выпрямиться без того, чтобы при этом не взлетела на воздух вся возвышающаяся над ним надстройка из слоев, образующих официальное общество»*. Ну, это понятно, как понятен и ужас всего этого официального общества перед подобной перспективой. Впрочем, сразу вспоминается ирония Схевени в этом их последнем недолгом разговоре — о том, что в истории каждого мира хватает междоусобных войн и гражданских переворотов, в которых проливается немало крови, калечится немало судеб, но ничто из этого не ужасает буржуазное сознание так, как борьба угнетённых за своё право жить по-человечески. Спорное утверждение… Как воин, она не может назвать себя пацифисткой, но философия воина требует быть всегда готовым к войне, но без нужды не начинать её первым. Особенно философия воина-медика, призванного спасать жизни. Нет ничего хуже, чем бессмысленное кровопролитие. Но кто определяет его смысл — победители, побеждённые? «Если не по содержанию, то по форме борьба пролетариата против буржуазии является сначала борьбой национальной. Пролетариат каждой страны, конечно, должен сперва покончить со своей собственной буржуазией*». Некоторая успокоительность этой фразы полностью нейтрализуется тем соображением, что с собственной буржуазией корианцы как раз покончили, теперь можно приняться и за чужую. Впрочем, если какой-то мир даст им почву для такого вмешательства — именно такое положение его граждан, как описано здесь — должно ли это беспокоить Альянс? Конечно, Альянс против вмешательств во внутренние дела миров — но это должно касаться только участия Корианны, возражать же против самих революций — опять же вмешиваться во внутренние дела, разве нет? Велика ли беда, если Корианна, и не бравшая на себя в полной мере обязательств Альянса, поддержит процесс, который и так уже происходит? Если Центавр, Захабан или та же Земля доведут свой пролетариат до того, чтоб он пошёл путём Корианны — не сами ли они будут виноваты?
