И тут из-за шкуры-перегородки вышел тот самый юноша, которого несколько дней назад укусила змея. Заметив Иштвана, он бросился к нему, прижал к себе, а потом отступил на шаг и с достоинством склонил голову. Священник понял, что мальчик благодарит его за спасение, а владелец наручей, должно быть, его отец или дядя.

Юноша ткнул себе в грудь и сказал:

— Сампа Анка.

Заметив, что Иштван ничего не понимает, старший показал на себя, произнеся «Апу Ума», затем на мальчика, повторив «Сампа Анка», а потом с вопросительным выражением на лице указал на гостя.

Сообразив наконец, что от него хотят, священник представился:

— Иштван Надь.

Индейцы переглянулись и попробовали повторить.

— Ишиа На.

— Шииа Даа.

Оба одновременно рассмеялись и покачали головами — не получается. Старший вновь показал на Иштвана и произнес:

— Юла Киспачи.

Юноша, услышав это, радостно закивал.

— Ари, ари, Юла Киспачи.

Иштван догадался, что ему дали новое имя.

Он больше не был пленником. Апу Ума оказался вождем, а Сампа Анка — его единственным сыном. Иштвану посчастливилось спасти от смерти самого важного человека племени, наследника божественной власти, и в благодарность за это получить свободу. Но идти ему было некуда.

Апу Ума попытался переселить гостя из хижины в каменный дом по соседству со своим, но тот отказался: он уже успел привыкнуть к жилищу из шкур. Вождь явно огорчился, жестами пытаясь объяснить новому другу, что хижины предназначены для простых людей племени, а никак не для знатного белого человека. Но Иштван все же сумел настоять на своем.

Он много гулял по селению и вскоре изучил здесь каждый уголок. В самом центре возвышался тот самый храм пирамидальной формы, посвященный, как позже узнал Иштван, богу Солнца Инти. От него в разные стороны расходились четыре широких тропы, каждая из которых упиралась в похожий храм поменьше. Эти две дороги, пересекавшие селение под прямым углом, назывались Путь Солнца — Инти Нани, и Путь Луны — Килла Нани. Знать — вождь с сыном, старик-лекарь, два жреца и еще несколько человек — жила в каменных домах, окружавших главную пирамиду и площадь, остальные довольствовались хижинами попроще.

Свое селение туземцы называла Антавара Ллакта, что означало Город Вечерней Зари, или просто Антавара. Оно и в самом деле размерами больше напоминало небольшой городок, окруженный деревянным частоколом с единственными воротами. Неподалеку от них сгрудились глиняные сооружения, оказавшиеся на поверку печами. Здесь же находились хижины-мастерские, в которых изготовляли оружие, посуду, плели корзины и веревки из соломы, пряли и ткали яркие ткани.

Вокруг города теснились поля с посадками маиса, томатов, коки, тыквы, маниока, табака и странных коричневых клубней, которые европейцы прозвали земляными яблоками. Здесь же, на освобожденной от джунглей полянке, паслись десятка три коз.

Сампа Анка привязался к священнику всем сердцем и взялся обучать его языку. Он показывал на предметы и несколько раз отчетливо произносил названия, и вскоре Иштван уже знал, что «васи» означает «дом», «килла» — «луна», а «нина» — «огонь». Простые слова давались ему легко, а вот строить целые предложения оказалось сложнее. Дикари почти не использовали привычных европейцам конструкций и чаще всего добавляли одну или несколько букв к уже имеющемуся слову, если хотели уточнить его значение. Например, чтобы сказать «мой дом», нужно было после «васи» добавить звук «и», а «твой дом» произносился как «васиики». Ударение всегда падало на предпоследний слог и сдвигалось, когда к концу слова добавлялись буквы. Единственным исключением было «ари», означавшее «да».

Иштвану пришлось помучиться, но когда он привык к столь необычным правилам, все пошло как по маслу. Спустя несколько месяцев он уже неплохо говорил на рунасими — человеческом языке, как называли его индейцы. Европейцы же, как позже выяснил Иштван, дали этому языку имя кечуа.

Вскоре он узнал, как переводятся имена его новых друзей. Имя Сампа Анка означало Легкокрылый Орел, а Апу Ума — Великий Вождь.

Индейцы оказались на удивление трудолюбивым народом. Каждый день одни пасли коз, другие возделывали поля, третьи что-то мастерили в хижинах возле ворот, четвертые ухаживали за храмами и другими священными местами, и никто не сидел без дела. По вечерам они собирались у костра, который Иштван заметил в первый день своего пребывания в племени, жарили еду, жевали листья коки, пели, танцевали. Пища их состояла из свежей и сушеной рыбы, фруктов, во множестве произрастающих на деревьях, маиса, лепешек и каш из маниока, картофеля. Но основным блюдом было мясо, которое ежедневно добывали охотники: кабаны, капибары, морские свинки, индейки, туканы и даже пумы.

Каждый месяц отмечался какой-нибудь праздник, дикари забрасывали свои дела и собирались перед храмом Солнца. Впервые услышав бой барабанов, созывающих жителей на площадь, Иштван обрадовался: а вдруг на селение набрели европейцы? Увы, его ждало разочарование.

По улице спешили ярко одетые жители, на многих были золотые украшения. Вместе с ними священник, давно сменивший сутану на индейскую рубаху и длинную юбку, направился к центру селения. На площади перед храмом, называемой куриканча, уже толпилось не меньше сотни человек. Все пять ярусов пирамиды были украшены цветочными гирляндами, а лестницу покрывал длинный половик, сплетенный из свежих лиан. На деревянном помосте возле своего дома лицом к храму восседал Апу Ума в красных одеждах с геометрическим орнаментом. Голову его венчал золотой обруч, из которого торчали два бордовых пера.

Иштван смотрел на вождя и испытывал странное чувство, словно когда-то уже видел такую картину. Он мучительно пытался вспомнить, где наблюдал что-то похожее, но не мог. Впрочем, неудивительно, ведь в Европе никогда не было подобных зрелищ.

Между тем из храма, который местные называли Интиканча, вышел коренастый, средних лет жрец в таких же, как и вождь, ярких одеждах, приосанился и произнес первые слова молитвы. Туземцы тут же воздели руки к небу, дружно вторя жрецу и прося Солнце даровать им хороший урожай.

Так продолжалось не менее часа. Индейцы то падали ниц, опуская лица к земле и хлопая по ней ладонями, то поднимались, протягивая руки к светилу, то стояли с закрытыми глазами и тихонько раскачивались, и тогда молитва их больше походила на песню.

Наконец жрец замолчал, к нему подошла девушка и на раскрашенном глиняном подносе преподнесла небольшую золотую фигурку индейца с огромным детородным органом. Иштван с удивлением смотрел, как коренастый поджег что-то на голове куклы и, засунув ее фаллос в рот, выдохнул струю густого дыма. Брезгливо поморщившись, священник повернулся к стоявшему рядом дикарю.

— Что он делает?

— Вкуривает священный табак, чтоб услышать голос духов, — шепотом ответил тот.

— А в руке у него…

— Церемониальная трубка.

Дрожащие в воздухе клубы дыма поплыли над площадью, раздражая горло. Видимо, инкам это было привычно, а Иштван закашлялся, давясь спазмами.

Наконец священное окуривание завершилось, и настало время жертвоприношения. Путаясь в длинных одеждах, жрец поднялся на вершину пирамиды, где его уже ждали два юноши. Один из них держал на руках козленка, которого тут же разложили на небольшом возвышении. Жрец, протягивая руки, несколько раз обратился к богам с просьбой принять жертву племени, потом взял кривой каменный нож и одним ударом убил животное. Кровь брызнула во все стороны, застучали барабаны, а от толпы внизу отделились с полдюжины молодых женщин с кувшинами в руках. Легко взбежав по ступенькам, они с поклонами поставили свою ношу к подножию ступенчатого креста на вершине пирамиды, а туземцы на площади снова упали на колени.