26-го июля 1911 г.
Дорогой Макс,
Если бы ты знал, к<а>к я хорошо к тебе отношусь!
Ты такой удивительно-милый, ласковый, осторожный, внимательный. Я так любовалась тобой на вечере в Старом Крыму, – твоим участием к Олимпиаде Никитичне – твоей вечной готовностью помогать людям.
Не принимай всё это за комплименты, – я вовсе не считаю тебя какой-н<и>б<удь> ходячей добродетелью из общества взаимопомощи, – ты просто Макс, чудный, сказочный Медведюшка. Я тебе страшно благодарна за Коктебель, – pays de rе́demption[2], к<а>к называет его Аделаида Казимировна, и вообще за всё, что ты мне дал <…>
Один из главных вопросов, который встал перед юными влюбленными: где жить. Раз они решили не разлучаться… В письме к Волошину Цветаева жалуется на сестер Сергея, которые привыкли опекать брата и понятное дело – с настороженностью относятся к ней, так стремительно вторгнувшейся в сложившийся семейный уклад Эфронов.
М.И.Цветаева – М.А. Волошину
22-го сент. / 5-го окт. 1911 г. Москва
<…> Лиля серьезно больна, долгое время ей запрещали даже сидеть. Теперь ей немного лучше, но нужно еще очень беречься. Из-за этого наш план с Сережей жить вдвоем расстроился. Придется жить втроем, с Лилей, м<ожет> б<ыть> даже вчетвером, с Верой, к<отор>ая, кстати, приезжает сегодня с Людвигом. Не знаю, что выйдет из этого совместного житья, ведь Лиля всё еще считает Сережу за маленького. Я сама очень смотрю за его здоровьем, но когда будут следить еще Лиля с Верой, согласись – дело становится сложнее. Я бы очень хотела, чтобы Лиля уехала в Париж. Только не пиши ей об этом.
Сережа пока живет у нас. Папа приезжает наверное дней через 5. Ждем все (С<ережа>, Б<орис>, Ася и я) грандиозной истории из-за не совсем осторожного поведения. Наша квартира в 6-ом этаже, на Сивцевом-Вражке, в только что отстроенном доме. Прекрасные большие комнаты с итальянскими окнами. Все четыре отдельные.
И это пишет Марина, для которой еще совсем недавно книги – были всем… Характерно для ее настроения того времени стихотворение, где она поет настоящий гимн своему суженому и любви, которая теперь одна – на двоих. И название у стихотворения очень многозначительное – «На радость». Стоит отметить, что всю жизнь они были на «Вы». Такой высокий строй души…
Ждут нас пыльные дороги,
Шалаши на час
И звериные берлоги
И старинные чертоги…
Милый, милый, мы, как боги:
Целый мир для нас!
Всюду дома мы на свете,
Всe зовя своим.
В шалаше, где чинят сети,
На сияющем паркете…
Милый, милый, мы, как дети:
Целый мир двоим!
Солнце жжет, – на север с юга,
Или на луну!
Им очаг и бремя плуга,
Нам простор и зелень луга…
Милый, милый, друг у друга
Мы навек в плену!
Очень точно подметила Марина это сочетание – боги и дети. Здесь просится явная аллюзия – «Будьте как дети». Но ведь перед ними и вправду открыт рай. Все дороги мира!
В своем рассказе «Волшебница» Сергей Эфрон о Марине-Маре, о том впечатлении, которое она произвела на детей, появившись перед ними. Это, конечно, образ Марины его глазами.
«– Мара, – сказал я тихо, – я знаю, кто ты.
– Кто?
Ее блестящие глаза пристально взглянули в мои.
– Ты – волшебница. Правда, Женя?
– Правда!
– Догадались? Как я рада! Я сразу увидела, что вы меня поймете. Как же вы это узнали?
– Ты знакома с мальчиком-месяцем?
– Ты так легко ходишь!
– У тебя такие глаза, такое сердечко!
– И такие волосы.
– Ты по ночам не спишь, ты ничего не ешь, у тебя…
– Ты такая чудная!
– Мальчики мои! Ты, Кира, – золото, ты, Женя, – бриллиант! вы оба – аметистовые сердечки, как у меня на шее!
– А другие знают, что ты волшебница?
– Никто не знает.
– Даже Лена?
– И она не знает, – только вы, мои золотые, серебряные мальчики. Недаром у вас аквамариновые глаза. Это такой драгоценный камень цвета морской воды.
– Ты любишь море?
– Вы любите стихи, да? Ну, слушайте:
Пока огнями смеется бал,
Душа не уснет в покое.
Но имя Бог мне иное дал:
Морское оно, морское!
В круженье вальса, под нежный вздох
Забыть не могу тоски я.
Мечты иные мне подал Бог:
Морские они, морские!
Поет огнями манящий зал,
Поет и зовет, сверкая.
Но душу Бог мне иную дал
Морская она, морская!
Мара кончила. Имя морское, душа морская, – может быть, она русалка?
– Ты русалка, Мара?
– Я все – и волшебница, и русалка, и маленькая девочка, и старуха, и барабанщик, и амазонка, – все! Я всем могу быть, все люблю, всего хочу! Понимаете?
– Конечно, ты волшебница!»
Каждодневная жизнь требовала определенных усилий по ее обустройству. Нужно было налаживать совместный быт и бытие. И снова она пишет своему Максу, делясь планами и перспективами – тем, что уже сделано и что еще только предстоит.
«…завтра мы переезжаем на новую кв<артиру> – Сережа, Лиля, Вера и я.
У нас с Сережей комнаты vis á vis[3], – Сережина темно-зеленая, моя малиновая. У меня в комнате будут: большой книжный шкаф с львиными мордами из папиного кабинета, диван, письменный стол, полка с книгами и… и лиловый граммофон с деревянной (в чем моя гордость!) трубою. У Сережи – мягкая серая мебель и еще разные вещи. Лиля и Вера устроятся, к<а>к хотят. Вид из наших окон чудный – вся Москва. Особенно вечером, когда вместо домов одни огни».
Конец октября 1911 года – хлопоты по обустройству нового жилья. Марина постепенно приходит к мысли, которая определит все ее мироощущение в последующие годы. Эта мысль о том, что отныне – семья на ней. И многое придется делать самой, не обращаясь к Сереже, с его хрупким здоровьем и беспомощностью.
М.И. Цветаева – М.А. Волошину
Москва, 28-го октября 1911 г.
Дорогой Макс,
У меня большое окно с видом на Кремль. Вечером я ложусь на подоконник и смотрю на огни домов и темные силуэты башен. Наша квартира начала жить. Моя комната темная, тяжелая, нелепая и милая. Большой книжный шкаф, большой письменный стол, большой диван – все увесистое и громоздкое. На полу глобус и никогда не покидающие меня сундук и саквояжи. Я не очень верю в свое долгое пребывание здесь, очень хочется путешествовать! Со многим, что мне раньше казалось слишком трудным, невозможным для меня, я справилась и со многим еще буду справляться! Мне надо быть очень сильной и верить в себя, иначе совсем невозможно жить!
Странно, Макс, почувствовать себя внезапно совсем самостоятельной. Для меня это сюрприз, – мне всегда казалось, что кто-то другой будет устраивать мою жизнь. Теперь же я во всем буду поступать, к<а>к в печатании сборника. Пойду и сделаю. Ты меня одобряешь?
