И теперь ко всем бесконечным историям рода добавится еще одна – про Марину Львовну и Андрея Петровича, которые ехали из загородного дома в Москву и по дороге перевернулись. Новую дорогу проложили: асфальт высокий, ровный. В темноте не вписались в поворот. Вылетели в канаву. Не могли сами выбраться из кабины, как-то их там прижало сильно. Сколько они там пробыли? Час, два. Дорога местного значения, проселочная. Машин мало, освещения нет. Может, и проезжал кто, но не видели машину в канаве. А может, и видели, но не остановились, мало ли что. Нашел их сосед. Вызвал помощь. Попытался вытащить. Андрей уже без сознания был, а Марина даже отвечала что-то. «Скорая» приехала через полтора часа: ехать далеко, другие вызовы. Область – не Москва: машин, врачей, больниц – всего не хватает. Пока разбирались, куда доставить, Андрей умер на месте. А Марина в больнице уже скончалась от полученных травм.
Поговаривают, что могли и спасти. Если бы в Москве. Если бы сразу «Скорая», если бы операции в Склифе, говорят, выжили бы. Андрею бы руку ампутировали, но все остальное можно было бы подлатать. А тут вон оно как сложилось.
После поминок
Последними уходили Катя с мужем. Помогали прибрать после гостей. В дверях Олег крепко обнял Машу.
– Держись, девочка, мы тебя не оставим, – зачем-то сказал он на ухо Маше. Его дыхание обожгло ухо. То ли объятия были слишком крепкими, то ли дыхание слишком горячим, но Маше подурнело.
– Отцепись ты от нее, задушишь еще, – Катя раздраженно дернула Олега за ворот пальто, как огромного пса. Олег взял Катю за руку.
– Нам надо во всем разобраться, расставить точки над «i», – сказала Катя, – я составлю план, создам группу и вас приглашу. Мы будем бороться. Соберись, Маша.
Ушли. Маша повернула ключи в замке, прошла в гостиную. Села на диван. На пианино за стаканами с водкой стоял портрет родителей в траурной рамке. В окне светила точка над «i». Неровная, бледная, но почти круглая. Холодно и немного зловеще.
За стеной заплакал ребенок. Звукоизоляция в наших домах ни к черту.
Память выдавала обрывки воспоминаний. Поход в Кремль, в музей костюмов. Катя разглядывала наряды цариц и распределяла, у кого какой костюм будет. А у Маши начинало болеть ухо, но она терпела. А ночью мама дышала на подушку, чтобы дочкиному ушку было полегче. Ухо Маши впитывало мамино тепло. Катя тогда злилась слезам сестры, считала, что Маша притворяется. У Кати уши никогда не болели.
Вспомнилось, как Маша въезжала в эту квартиру. Родители подарили ей хрустальные бокалы, несколько коробок. Отец стоял в стороне, а мама желала всякой чепухи.
Маша уже почти десять лет жила отдельно. Через год ей будет тридцать, и дому тоже будет тридцать.
Маша вспоминала прошлую неделю, как поссорилась с Денисом и думала, что это самое большое для нее горе. Потом позвонила Катя. Ночью. Сказала, что мама в реанимации в областной больнице, а отец погиб. Как она сползла на пол, будто ее потянули за нитки, будто она марионетка и кукловод отшвырнул ее в угол. А дальше тишина. Глухая, густая. Тишина снаружи и внутри. Она вдруг стала куклой, набитой ватой, а голова превратилась в деревянную, как у Буратино. И вокруг была тоже вата, становилась все плотнее и плотнее. Маша не поверила тогда. Отказывалась верить. Катя что-то кричала в трубку. Что-то про «надо ехать», «вертолет», «перевод в другую больницу».
Денис везти отказался – они же в ссоре. Она же не оправдала его надежд, разрушила его жизнь, хорошо, что у них нет детей, и вся прочая чепуха.
Взяла такси, Катя ее подхватила у МКАД. В дороге говорили о случившемся. Подбадривали друг друга, что все обойдется. Искали больницу долго. Ночь. Пускать не хотели. А дальше Маша плохо помнит. Морг, оформление документов. Катя включилась быстро, а Маша подтормаживала. Выбирали гробы. Одежду. Посмотреть на родителей Маша не смогла. Или смогла? Те дни так и были прожиты в густой вате. Как будто кто-то колол ей анестезию, заморозку. Маше поручили оповещать родственников и коллег. Некоторым она звонила по два-три раза. Забывала.
Единственное, что она явно помнила, – это последний свой разговор с мамой.
И сейчас он снова включился в ее голове:
– Алло, мама, привет.
– Машенька, девочка моя! – всхлипывания.
– Что случилось, мама? Ты плачешь?
– Машенька, прости меня, я не знала! Клянусь богом! Не знала!
– Что не знала, мама?
– Что же ты мне не сказала, девочка. Мы бы все исправили. Я бы… – рыдания.
– Мама, что случилось?!
– Мы выезжаем в Москву, он со мной. Я его положила в сумку.
– Что положила? Мама? Что в сумку?
– Дневник твой. Я люблю тебя.
И все. Этот диалог включался в голове Маши снова и снова, словно записанный на автоответчик.
И опять:
– Алло, мама, привет.
…
– Машенька, прости меня, я не знала! Клянусь богом! Не знала!
…
– И я тебя люблю, – отвечала Маша уже в выключенный телефон.
Темное, ледяное всплывало в памяти. Та самая «i», над которой надо поставить точку. Маша пыталась прогнать ее, выбросить за границы сознания, утопить в глубине, заковать, уничтожить. Но теперь, кажется, оно опять вернулось. Высвободилось. И это было страшнее всего, даже страшнее смерти.
* * *
Катя и Олег отпустили бебиситтера, Артем, их сын, уже спал. Десять лет, впечатлительный мальчик, решили его не брать с собой. Он и не рвался.
Когда теряешь близких, да еще так внезапно, невозможно это понять. Почувствовать. Смерть подходит слишком быстро и слишком близко, чтобы успеть среагировать. Оглушает. Ставит перед фактом. Фактом утраты, фактом твоего бессилия. Ты закрываешь глаза, а факты уже забрались под веки и стоят перед зрачком. Ты выплакиваешь их, будто сор из глаз, но они от слез становятся только ярче. Вот были живые родные люди – и раз, и нет их. А внутри тебя они все равно же есть. Продолжают быть. Ваши споры с ними внутренние продолжаются, недовольство друг другом, запросы или любовь. А их нет уже. Все. Но внутри-то есть. И то, что там, внутри, к ним раньше было настоящим, теперь стало прошлым. Невозможно вынести это.
И слова доброжелателей хреновых «держись», «мужайся», «надо жить дальше», «у тебя же дети», «ничего, все там будем» – все это просто хочется выблевать из своих ушей. Выключить этот хор голосов, сопутствующих горю. Потому что все ложь – и слова эти, и сама смерть. И ты ложь. И жизнь – сплошная ложь. Вранье! Неправда! Сон! Надо всего лишь проснуться. Проснуться в другую жизнь, где не будет лжи. Где не будет смерти.
А пока во сне приходится надевать доспехи и собираться в очередной крестовый поход. За правду. Кате иногда казалось, что она и не женщина вовсе, а пилигрим-крестоносец – мимо ристалищ, капищ, с глазами, полными заката. А мир остается прежним. Мысленно она уже наказывала виновных. Варианты наказания слайдами мелькали друг за другом.
Олег повернулся и обнял ее своей огромной рукой там, где заканчиваются ребра. Его живот уперся в поясницу. Он дышал ей в ухо, как огромный кит. Катя была уверена, что киты дышат именно так – медленно, и из-за них в океане волны.
Рука Олега так же медленно, как волна, сползала вниз живота и потом поднималась к груди. Не спеша. Не ускоряясь, не замедляясь – так бы гладили киты, если бы у них были руки. И тут вместо яростного желания возмездия Катю настигла другая ярость – ярость жизни. Жажда ее, будто бы она и не пила уже давно жизни. Будто бы тело само решило опротестовать время, проскользнуть в бесконечность. Дыхание стало тяжелым, глубоким. Она ныряла в океан к киту. Олег почувствовал это, рука изменила амплитуду. Губы целовали шею. Его волны уносили ее все дальше и дальше. В тот самый не-сон, где есть только жизнь. Катя повернулась на спину, муж раздавил ее своим весом. А она продолжала плыть, укрытая мощным китом где-то глубоко-глубоко в океане, ухватившись за плотные плечи. Ногти впивались в толстую кожу сильнее и сильнее, пока не случился взрыв. Олег шутил как-то, что с каждым оргазмом рождается новая вселенная.
