Рядовой этот раздраженный вид понял отлично.

– Сейчас принесу, – буркнул он и начал пробираться к ротному старшине. Вот что-что, а стальные шлемы он выдавал очень аккуратно и без лишних проблем. Прижимистый – да, но понимающий.

Обстрел усиливался.

Пришлось роте отходить на третью линию траншей, которую только начали копать накануне. И там уже особенно не посидишь. Только полежишь.

Ротный что-то орал в микрофон радиостанции.

Луций меланхолично жевал соломинку и, пользуясь моментом, обихаживал свой пулемет. В частности, он проверял сменные ствольные блоки на тему загрязнения. Ему показалось, что туда набилось немного земли в вентиляционные отверстия, и он хотел эту неприятность устранить. Разбирать их не требовалось. Можно было просто нормально протрясти, прочищая от всего сыпучего. А его два вспомогательных номера набивали пулеметные ленты и укладывали их по жестяным коробкам.

Наконец охрипший ротный отвалился от связистов. И с мрачным лицом откинулся к бортику очень невысокой траншеи, нервно всматриваясь в ближайшую опушку. Луций это увидел и едва заметно хмыкнул. Да. Вокруг чистое поле, и этот лесок – единственное место, куда их рота могла отойти. Правда, на это придется спустить все дымовые шашки для завесы. И до вечера больше отойти было некуда. Вон – все как простреливалось. А вообще – не самая удачная позиция. Видимо, батальонное командование не рассчитывало на столь серьезное давление сил Альянса. Переоценили свои силы.

Наконец, минут через пять, где-то в тылу заработали мощные полевые пушки, включившись в контрбатарейную борьбу. Быстро-быстро так заработали. Видимо, на пределе скорострельности.

И обстрел позиций роты практически сразу прекратился. И не только роты, а всего батальона. Видимо, имперские пушки накрыли артиллерийский полк противника. А судя по плотности обстрела, здесь работал именно он.

Но сидеть и блаженствовать не стали. Весь батальон пришел в движение, начав готовиться к установке дымовой завесы и отходу в лесок. Вон и бойцы ПТ-узлов ожили, выбравшись из щелей и начав откапывать присыпанные пушки и пулеметы…

Сверху что-то загудело.

Луций поднял голову и увидел фронтовые истребители, летящие парами.

– А может, и не понадобится отходить в лесок, – тихо произнес он и скосился на широко улыбнувшегося командира отделения. Тот тоже так думал. Истребители летели низко. И с земли невооруженным взглядом было хорошо заметно по бомбе у них на внешнем подвесе.

Если они сейчас поддержат контрбатарейную борьбу и выведут из строя тот артиллерийский полк, что силы Альянса задействовали на этом направлении, то все обойдется. Можно будет спокойно окапываться. Ведь им толком даже траншеи и укрытия выкопать не дали. Все спешно. Все бегом.

Хотя… кто его знает? В любом случае Луций был доволен. Снаряды прекратили рваться – уже неплохо. Теперь бы горячим пообедать…

Смеркалось.

Всеволод нервничал. Он словно ужаленный постоянно метался по своему кабинету, не находя себе места. Нет, при людях-то он был выдержан, отец научил его тому, как важно держать лицо. Но когда, как он думал, наблюдателей не было, он чуть ли не паниковал. Юный соправитель Империи как-то привык за эти десять лет, что всегда находится рядом с отцом. Да, он погружался в реальное управление. Но всегда был он – Николай. Не всегда подсказывал, но всегда разъяснял позже. Многое разъяснял. Даже то, что казалось совершенно неочевидным.

Иногда это были краткие логические выкладки, а иногда целые притчи с выводом исторической фактуры. Причем некоторые повторялись раз за разом то в одном ключе, то в другом.

Чаще всего Николай рассказывал историю борьбы аристократии против всех на протяжении всей истории Древнего Рима. Он знал эту историю назубок. В деталях. Его отец был настоящим фанатом Древнего Рима и, пожалуй, Византии. Он мог говорить о них часами, легко прослеживая проблемы единой Римской Империи в ее наследнике – эллинизированном Востоке и христианской Руси. При этом подчеркивал, что практически все периоды расцвета Византии были связаны с чем угодно, кроме собственно греков, исключая, пожалуй, крайне спорного периода правления Палеологов. И о значимой роли армян в истории Византии, которые «сделали эту державу, раз за разом вытаскивая ее из кризисов». Греки, по мнению Николая, обладали слишком губительным и разрушительным влиянием. Аналогичного мнения он был обо всех аврамических религиях. Для Николая эти религии были злом… простым, обычным злом. Хотя и использовал он их в силу тотальной распространенности на землях Империи. Вынужденно. Но использовал. Улыбаясь во все тридцать два зуба и прочими способами демонстрируя свое расположение их иерархам. Но лишней власти им, конечно, не давая. Да и вообще придерживаясь религиозных практик очень поверхностно. Скорее для людей, чем для себя.

Еще совсем недавно Всеволоду казалось, что эта опека с непрерывными притчами и поучениями была очень душной. Но, памятуя о судьбе старших братьев, он держался и старался внимать словам. Он ведь в тот день был в кабинете отца и видел трупы и кровь, что залила весь паркет. Он тогда залип на лице любовницы Ярослава. Всеволод привык к ее вызывающему, заносчивому поведению, к ее постоянным оскорблениям и шпилькам. А тут она лежала на полу, в луже собственной крови, с перекошенным ужасом и болью лицом. Мертвым. Уже мертвым. И это было страшно. Да, потом он узнал, что с ней еще хорошо обошлись. Но эмоции-то никуда не делись. Он еще долго закрывал глаза и вспоминал лицо этой мерзавки. И ту лужу крови с расползшимися по ней кишками, в которой Всеволод стоял, когда его нашла мать…

Психологическая травма осталась с ним навсегда.

Не то чтобы сильно плохая. Нет. Он стал просто крайне подозрителен ко всем вокруг. И не верил никому, порой даже себе. Отцу – верил. Но только ему, да и то – сдержанно. Не из-за страха, не из-за понимания того, в какой кошмар его братьев втянула лесть и ложь, и чем бы это все закончилось, завершись задуманное ими успехом. Поэтому, даже через раздражение и «не хочу», он старался внимать его словам и пытаться их осознать, обдумать.

И вот его не стало.

Нет, конечно, он был жив и в сознании. Но он не спешил по своему обыкновению все возглавить. Лежал в госпитале и просто наблюдал, проводя своеобразный экзамен для сына. Экзамен на профпригодность. Это Всеволод понял без лишних подсказок сразу. Слишком хорошо он знал отца. От чего нервничал сильнее обычного, переживая – справится ли он?

Постучали.

Всеволод замер и, словно опытный допплер[14], поменял лицо, преобразившись буквально за пару секунд. Раз. И вместо встревоженного и до крайности растерянного молодого мужчины появился Император. Молодой. Да. Но абсолютно уверенный в себе и своих словах. Его дыхание успокоилось, а взгляд сделался холодным и очень цепким, казалось, замечающим каждую деталь и видящий своих собеседников насквозь.

Софья, единственный человек, при котором Всеволод мог позволить себе быть собой, аж крякнула, в очередной раз подивившись этому преображению. Щелчок пальцами, и все – другой человек. До ужаса похожий на старого Николая… на отца…

– Ваше Императорское Величество, – произнес секретарь отца, вошедший в комнату после дозволения. – Срочная новость.

– Что-то на фронте?

– Нет. В столице. Комендант острова докладывает о концентрации неопознанных людей недалеко от Адмиралтейства. Вооруженных.

– Но мосты ведь разведены.

– Так и есть. Но остается еще тоннель метрополитена…

Всеволод замер.

Он хорошо умел держать маску спокойствия и величия, скрывая от окружающих под ней свои мысли. Новость его не порадовала, мягко говоря. Скорее шокировала. Подозрительность, выкованная событиями 1914 года, удерживала Всеволода от опрометчивых поступков. Вдруг это все провокация? Или, может быть, отец вновь его проверяет?