На примере чрезвычайно важного в этом отношении сборника папских писем 791 г. (Codex carolinus) прекрасно видно, как Римская курия на протяжении VIII в. формулировала и конкретизировала определение «империя» с акцентом на служении Церкви, а Каролингское государство, в свою очередь, только способствовало этому[50]. Кодекс появился под именем Карла Великого, но вероятнее всего, его автором был Ангильрамн, епископ Меца, в то время исполнявший обязанности королевского архикапеллана. Ангильрамн объединил в одном сборнике 99 писем римских понтификов, адресованных Карлу Мартеллу, Пипину III и Карлу Великому. Эти письма подробно рассказывают о том, как Святой Престол, начиная с 730-х гг., опирался не на византийских императоров, а на франкских королей. С тех пор как Юстиниан отвоевал Италию у готов, равеннские экзархи, представлявшие Византию, были единственными защитниками Апостольского Престола. Однако папы Григорий II (715–731), Григорий III (731–741) и Захария (741–752) перевернули устоявшийся порядок: сначала они отлучили от церкви византийского императора Льва III Исавра за его иконоборческую политику, затем попросили защиты у короля лангобардов Лиутпранда (712–744), а в скором времени начали искать поддержки у Карла Мартелла и после него у Пипина III, к которому обратились от имени самого святого Петра:

Таким образом, папские письма свидетельствуют о передаче полномочий константинопольских императоров франкским королям[52]. Миссия, возложенная на них была «императорской» по своей природе, даже когда она выражалась в более скромном титуле «патриций римлян», присвоенном Пипину III в 754 г. Речь шла о том, чтобы оказывать Римскому престолу военную защиту, в которой он нуждался. Однако, когда Карл Великий объединил разрозненные послания в одном сборнике, они приобрели более широкий смысл. Он пишет, что «все известные письма наместников Престола Святого Петра, князя апостолов, касающиеся империи (et etiam de imperio)», нужно копировать и сохранять, потому как они являются источником права и основной доктрины. Как отметила Дорина ван Эспело, формула et etiam de imperio, употребленная Карлом, означала не только то, что в сборник включены письма имперского (константинопольского) происхождения, но также и письма, в которых содержались рассуждения на тему империи. Непонятно, что мы должны понимать под этой формулировкой, быть может, письма были очевидным свидетельством несостоятельности восточных императоров? Или доказательством доверия, оказываемого римскими понтификами франкским королям, которым этих императоров предстояло заменить? В обоих вариантах сборник 791 г. мог послужить основой политического дискурса, направленного на возрождение Западной империи. Когда римские папы обосновали, что именно Каролинги должны стать «патрициями римлян», Карл Великий создал видимость того, что на него возложена императорская миссия. Метания историков от понимания «империи» как подобия Церкви к «империи», которая должна была воскресить Рим эпохи Августа, лишь подчеркивают сложность и многогранность концепции, изобретенной Каролингами.

BACHRACH, Bernard S., Charlemagne’s Early Military Campaigns (768–777). A Diplomatic and Military Analysis, Leiden/Boston, Brill, 2013.

DAVIS, Jennifer, R., Charlemagne’s Practice of Empire, Cambridge, Cambridge University Press, 2015.

GRAVEL, Martin, Distances, rencontres, communications. Réaliser l’empire sous Charlemagne et Lous le Pieux, Turnhout, Brepols (coll. «Haut Moyen Âge», 15), 2012.

GROSSE, Rolf et SOT, Michel (dir.), Charlemagne. Les temps, les espaces, les hommes. Construction et déconstruction d’un règne, Turnhout, Brepols (coll. «Haut Moyen Âge», 34), 2018.

WEST, Charles, Reframing the Feudal Revolution. Political and Social Transformation between Marne and Moselle, c. 800-c. 1100, Cambridge, Cambridge University Press, 2013.

WILLEMSEN, A. et KIK, H. (dir.), Dorestad in an International Framework. New Research on Centers of Trade and Coinage in Carolingian Times, Turnhout, Brepols, 2010.

От Средневековья и до наших дней мало какая империя так будоражила воображение, вызывала столько зависти и презрения, порождала такое количество предрассудков на свой счет, как Византия. Она продлила жизнь римской государственности более чем на 1000 лет и передала потомкам интеллектуальную культуру греческой Античности, а потому можно считать, что Византия, как государство и цивилизация, сыграла важнейшую роль в становлении европейской и всей «западной» культуры. Однако стоит признать, что наши современники обладают весьма скудными знаниями о Византии, несмотря на то что она отчетливо присутствует в коллективном воображении. Исходя из этого очевидного парадокса, в данной главе мы поведем речь о том, сколь близки бывают история и миф. Само существование византийского мифа говорит нам, что империя, которую мы даже называем неверным образом, надолго пережила Средние века и конец собственной государственности в 1453 г.

Помимо этой даты, знакомой каждому образованному человеку, о Византийской империи вспоминают в связи с ее уникальной способностью порождать одновременно восхищение и презрение. В нашем коллективном бессознательном само название этого государства подразумевает избыточную роскошь, о чем говорит расхожая французская поговорка «Это же Византия!» («C’est Byzance!»[53]); в современном французском языке прилагательное «византийский» до сих пор отсылает к пустым, бесплодным спорам, подобным тем, которые вели великие умы, рассуждая о половой принадлежности ангелов, в то время когда империя была на грани гибели. Византию в Западной Европе ценили только в XVI–XVII вв., а в эпоху Просвещения, стоящую у истоков нашей современности, ее образ значительно потускнел. Монтескье считал, что Византия «соткана из восстаний, мятежей и измен», а Вольтер называл «Греческую империю» «мировым позором»; Гегель, в свою очередь, свел тысячелетнее существование империи к «череде злодеяний, подлостей и извечной слабохарактерности». Империю обвинили в том, что политическое в ней переплелось с религиозным, возложили на нее ответственность за нескончаемые низости и жестокости.

Этот мрачный образ утвердился на долгое время, прежде чем Византия вновь обратила на себя внимание и заняла почетное место в коллективном сознании. Ги де Мопассан описывал город на Босфоре, давший имя всей империи[54], как одновременно «изысканный и развращенный, варварский и богомольный», а вместе с тем окутанный некой «тайной». Именно с этим словом чаще всего ассоциируется византийская держава. Литература конца XIX в., а вслед за ней и зарождающаяся историческая наука вернули Византии былую славу[55]. Однако веком позже, и в наши дни, ей все еще присваивают особую роль, трудно поддающуюся определению. Византия не вписывается в наш категориальный аппарат: ее нельзя назвать по-настоящему западной или по-настоящему восточной, она была одинаково европейской и азиатской. Эта цивилизация заставляет нас пересмотреть весьма условную границу между Античностью и Средними веками, которую принято проводить по 476 г.