– Прекрасно, – произнес Сенлин без всякого энтузиазма.

Фотограф снял крышку с объектива камеры и спрятал голову под плащ. Что-то в его сгорбленной позе напомнило притон крошкоманов, где мужчины и женщины сидели, спрятав головы под матерчатыми салфетками, и вдыхали пьянящие испарения, скрывая свой позор.

– Пока еще технология ненадежна и качество изображения разнится. Но газеты оно устраивает, и они возглавляют атаку, нацеленную на получение лучших фу-та-гра-фий. – Сенлин заметил, что генерал произнес это слово по-другому, но счел за лучшее не вносить поправку. – Сейчас «Ежедневная греза» использует для всех публикаций гравюры, но в ближайшем будущем нас ожидают страницы за страницами снимков: весь мир, разрезанный на ломтики и доставленный к порогу. – Они наблюдали, как фотограф осторожно извлек из сумки квадратную панель и вставил в камеру. – Знаете, они обычно посылали художника, чтобы рисовать казни. Просили оставлять тела осужденных, чтобы подпереть их и закончить рисунок. Отвратительно, честное слово.

– Сэр, нельзя ли выстроить субъектов в шеренгу? Мне нужно сфокусировать камеру.

– Разумеется!

Эйгенграу крикнул сержанту, стоявшему у каменного барьера, чтобы тот вывел осужденных. Закованные в кандалы ходы ждали за Стеной Воздаяния. Появление ходов сделало то, что удавалось немногим зрелищам в Пелфии, – объединило и сфокусировало толпу. Взрыв негодующих воплей был настолько сильным и внезапным, что Сенлин содрогнулся.

Головы у заключенных были свежевыбриты. В остальном они мало походили друг на друга. Их кожа была разных цветов. Один хромал от старости. Другая, казалось, еще не вполне выросла: железные кандалы болтались на худых, как палки, руках и ногах. Одни ходы смотрели на ревущую толпу – лоточники на ходулях, сверкающие линзы перископов – с выражением, которое варьировалось от паники до гнева и замешательства. Другие уставились в землю перед собой, будто стояли на краю обрыва. Один стоял с кляпом во рту, руки его так крепко сковали за спиной, что грудина выпирала, словно лемех плуга. Некоторые ругались. Некоторые плакали. Всего их было одиннадцать, и ни один не оказался убийцей, которого Сенлин видел в переулке.

– Генерал, я думаю, что произошла ошибка. Среди них нет убийцы.

– Неужели? Вы уверены? Смотрите, этот ход идеально подходит под описание. – Эйгенграу указал на старшего хода.

Его темная, как зола, кожа туго обтягивала крупный костяк.

– Нет, это совсем не он. Совершенно не он. Вызовите судью. Я сейчас же засвидетельствую это. – Сенлин с трудом продолжал играть роль неуклюжего, мягкотелого боскопа.

Захлестнувшие его чувства лишь усилились, когда фотограф вышел из-за камеры и начал приказывать осужденным ходам немного подвинуться в ту или иную сторону, поменять позу, поднять или опустить подбородок. Ходы повиновались, двигаясь оцепенело и недоверчиво.

– Ну, он сознался в содеянном, так что мы теперь, на самом деле, ничего не можем сделать.

– Но кто же все эти другие люди?

– Мистер Пинфилд, неужели вы действительно так плохо разбираетесь в основных положениях закона, относящихся к ходам? – Эйгенграу отбросил свой короткий плащ в сторону, чтобы добраться до кармана на талии. Он достал маленькую записную книжку и заглянул в нее. – Общее состояние мистера Кавендиша и мистера Брауна, включая все их активы и вычитая немалые обязательства, составило двести девятнадцать мин, восемь шекелей и одиннадцать пенсов. Общий долг этих заговорщиков составляет ровно двести девятнадцать мин, восемь шекелей и одиннадцать пенсов. Их смерть уравновесит бухгалтерскую отчетность.

– В этом нет никакого смысла! У этих ходов есть кредиторы. Разве вы не крадете деньги из их кармана?

– Сэр! Каждый понимает, как рискованно держать счета, по которым задолжал ход. Ходы все время гибнут. Старая жила полна костей. Есть ли в Башне что-нибудь более редкое, чем ход, который прожил достаточно долго, чтобы полностью выплатить долг? Каждый законопослушный гражданин разделяет бремя ходов. Это наш гражданский долг.

– Но вы только посмотрите на нее! – сказал Сенлин, указывая пальцем на девушку у стены. Ее узкая грудь была обмотана грязной и грубой тканью, которая не годилась даже на мешок. – Сколько ей? Четырнадцать, может быть, пятнадцать лет? Какое же правосудие могло привести ее сюда, к такому исходу?

Эйгенграу посмотрел на Сенлина с жалостливой улыбкой. А потом заговорил таким снисходительным тоном, что «боскоп» ощутил: он готов расстаться с жизнью, лишь бы стереть самодовольное выражение с лица этого человека.

– Мистер Пинфилд, не я довел эту девушку до нищеты. Я не давал ее родителям права рожать ребенка, которого они не могли содержать. Я не приказывал им накапливать долги, которые они не могли вернуть. И не я продал их ребенка, как свинью на рынке, в ходство. – Видя, что объяснения не смягчили выражение лица Сенлина, говорившее о смятении и душевных муках, генерал обнял «боскопа» за плечи и сказал: – Возможно, это поможет: думайте о правосудии как о своего рода моральной бухгалтерии. Как и бухгалтерский учет, правосудие нельзя искажать, подстраиваясь под оправдания, невезение или благие намерения. Правосудие подводит итог: прямой, ясный и недвусмысленный. Мой долг – свести дебет с кредитом. Я отвечаю за людей, которые не отвечают за себя. Я уже смирился с этим фактом. Я не жду, что меня будут обожать за работу, которую делаю, за жертвы, которые приношу. Добродетельность – награда сама по себе.

– И сколько же?

– Прошу прощения?

– Сколько должна эта молодая леди? В чем состоит ее долг?

С величайшей терпимостью Эйгенграу сверился с записной книжкой:

– Одиннадцать пенсов.

– Оди… – У Сенлина сдавило горло, и он не смог договорить. До него дошло, что девушку выбрали только потому, что ее долг соответствовал предъявленному счету. В глазах закона она была всего лишь горсткой мелочи, сдачей. Он вытащил бумажник. – Что ж, я заплачу. На самом деле, я заплачу за них всех. Возможно, мне потребуется день или два, чтобы собрать деньги, но я уверен, что вы знаете – у меня это хорошо получается.

– Мистер Пинфилд… Сирил, – сказал Эйгенграу и положил длинную, изящную кисть на плечо Сенлина. – Это не твоя вина. Я думаю, что ты немного травмирован произошедшим. Я так привык видеть смерть, что иногда забываю: не все люди могут смотреть на нее спокойно. Даже если ты выплатишь долги этих ходов, мне все равно придется привести других, чтобы выплатить долг крови, который также причитается. Это тяжелая работа для настоящих мужчин. Может быть, тебе лучше уйти до того, как…

– Все хорошо! Я готов! – объявил фотограф.

Сержант приказал отряду приготовиться к стрельбе. Шестнадцать стволов взметнулись вверх, нацелившись на приговоренных. Фотограф поднял небольшую кювету на держателе. Желобок для вспышки был устлан порохом.

– Может быть, сосчитаем до трех? Это было бы очень полезно. Они должны стрелять одновременно со вспышкой.

– Подождите! Стойте! – Сенлин высвободился из хватки генерала и ринулся к фотографу, чтобы удержать его, заткнуть ему рот рукой, если придется.

Но прежде чем начался подсчет, черный порох в желобке для вспышки воспламенился с ударным хлопком. На рукаве сюртука Сенлина запрыгали искры. Сержант выкрикнул команду через долю секунды. Удары свинцовых пуль, врезавшихся в плоть и кости, почти не были слышны из-за треска выстрелов. Некоторые ходы застыли, как будто раны пригвоздили их к стене. Другие повалились на землю, натягивая цепи. Девушку ранили в легкое. Хотя вес прочих тел и кандалы влекли ее вниз, она изо всех сил старалась удержаться на ногах.

Но шок, позволивший игнорировать рану, длился недолго. Из дыры в ее груди потянулась красная лента, подгоняемая затихающими ударами сердца. Она закашлялась темной кровью. Ноги ее подкосились, и она упала рядом с мертвецами.

Сенлин попытался сбить пламя, бегущее по рукаву. Видя, что у него нет другого выхода, кроме как снять горящую одежду, он бросил ее на землю и затоптал огонь. Он стоял над дымящимся сюртуком, тяжело дыша от страха и ярости.