Но пришла зима. Скок, большой любитель собачатины, веривший в ее целебные свойства, давно присматривался к появившейся в поселке суке. Гитлер казался ему жирным, он обещал наваристую похлебку. Когда наступают морозы, мясо можно сохранить. Чабаны в эту пору режут свой личный скот, выкладывают на фанерных листах в сараях ровные ряды замороженных пельменей с бараниной, подвешивают на крюк куски свинины, набивают вычищенные кишки прокрученными в мясорубке потрохами.

В начале зимы Гитлер пропал. Он больше не семенил от развалин старой бани до дверей землянки, его повизгивания не было слышно, черные усики не качались смешно над белыми зубками. Никакого секрета тут не было. Скок и Копыто хвалили Гитлера за то, что он нагулял жир к зиме. Рыжая голова с черными усиками лежала на сухой траве рядом с четырьмя тонкими лапами.

Парус в то время сильнее, чем когда-либо прежде, почувствовал щемящее безразличие ко всему. Он смотрел вокруг и видел, что все люди в поселке – лишенные жизни персонажи, выдуманные, вымышленные, играющие предписанные им роли. Он мог часами придумывать им прошлое – ужасное, бредовое прошлое, прошлое, на каждой странице которого они становились все более смешными, жалкими и не заслуживающими жалости, прошлое – наказание, прошлое – месть. Их будущее он отменил, перечеркнул, замазал до нечитаемого состояния множеством нервных зигзагов воображаемой авторучки по листу воображаемой рукописи. Они все перестанут существовать. Это можно устроить. Например, военные вместо своего обычного полигона разнесут в клочья поселок, которого все равно нет на карте.

И вот что странно – главное бремя вины он возлагал на Беду и Капитана. Если бы они дали Гитлеру ночевать в их землянке – так говорил себе Парус – он бы остался жив. Они жалели для него еду. Они не защитили его. Он также судил без малейшего милосердия и других обитателей поселка. Каждый предстал перед ним как соучастник. Даже бесформенная старуха – Парус считал ее бессмысленным и плохо прописанным персонажем – должна была понести свое наказание. И он решил, что Бацеха застрелит ее из охотничьего ружья, как чабан – дурную собаку, нападающую на ягнят.

Еще более странным было то, что затаенная злость Паруса не касалась Скока и Копыта. Эти два персонажа царили в поселке, они забирали у всех все, что захочется, они поклонялись только одному божеству – хромому идолу Бацехе. Теперь они съели маленькую, рыжую суку с черными усиками на морде. Именно тогда у Бориса Паруса родилось желание отделиться от простых граждан Кыхмы и встать рядом с ее правителями. Уйти от тех и примкнуть к этим.

Потом Гитлер как-то забылся, ему трудно было удержаться в короткой памяти жителя несуществующего поселка, переполненной ежедневными заботами, голодом, холодом, ссорами, пинками и оплеухами.

Теперь, стоя у сломанной калитки на темной улице, Парус слушал неистовые речи цепных ораторов, яростно выкрикивавших в соседних дворах свои беспощадные требования, без устали призывавших к кровавой расправе над чужаками.

И он вспомнил суку, которую прозвали Гитлером, которая не лаяла никогда, потому что у нее не было своего двора и ей нечего было сторожить. С этим воспоминанием волна старого равнодушия накатилась снова, смешавшись с ночным страхом безлюдной улицы.

Парус нарушил приказ – он оставил мотоциклы без присмотра, пересек темный двор и вошел в чужой дом.

Зажмурившись, он подождал, пока глаза привыкнут к яркому свету. Потом миновал прихожую, где с вешалок на стене свисали гроздья старой одежды. Вошел на кухню. Здесь все были слишком заняты, и появлению Паруса никто не придал значения. Бацеха – веселая, злая улыбка сияет на его лице – сидит, опираясь локтями на застеленный синей клеенкой стол. Он рассматривает сережки и маленькое колечко с красноватым камешком. Кумир с золотыми подношениями своих язычников-прихожан. Сует изделия из драгоценного металла в тугой карман ярко расшитого жилета. Наверное, будет подарок. Говорят, у него две жены на разных отарах.

Судя по обстановке, здесь вряд ли попадется что-то ценное, все больше мелочи, ерунда, безделушки. На краю стола – бутылка армянского коньяка. Она обнаружилась в глубине кухонного шкафа, чье содержимое теперь – полка за полкой – Скок с грохотом вываливает на пол. Откуда коньяк?

Скок смеется:

– Жена заховала, чтобы муж не нашел. А мы нашли!

Рассыпанная повсюду гречневая крупа, как песок, хрустит под ногами.

Парус старается не поскользнуться на осколках тарелок.

В соседней комнате – грохот мебельных обвалов, хруст разрываемой ткани, звон разбитого стекла. Там орудует Копыто.

Они не какие-нибудь воришки, украдкой забравшиеся в чужой дом. Бацеха никогда ничего не делает потихоньку.

Брать нужно открыто, не прячась и не боясь, бояться должны те, кто живет в этих поселках.

Они пришли сюда по праву, пришли восстановить справедливость. Они и есть справедливость. Они всегда наказывают тех, кто заслуживает наказания. Вина и справедливость – две вещи, очевидные сами собой, их не надо объяснять и доказывать, они – как дыхание, они существуют, не нуждаясь в осознании. Те, кто живут в этой хибаре, виноваты. Те, кто живут вокруг, тоже виноваты и должны ждать справедливой кары. Все, что делает Бацеха, правильно. Все, что делают Скок и Копыто, тоже правильно. Это их право и даже их обязанность.

А еще им нравится наказывать. Право наказывать других – самое приятное право на свете. Оно выше всех остальных прав. Но только они всякий раз проявляют излишнюю мягкость, наказывают недостаточно, наказывают не всех, кто провинился. Да, это так, и они это знают. Но это их доброта, за которую обитатели сел должны быть благодарны до конца своей жалкой жизни. Они должны кланяться в пояс, должны, как говорится, ноги мыть да воду пить. Вот другие бы с ними так по-хорошему не обходились.

– Повезло сволоте, что я такой добрый, – нередко говорит Бацеха. Два его апостола с пониманием кивают, вздыхают, соглашаясь – мол, тут ничего не поделаешь, такой доброты еще поискать. А жители сел не ценят, не понимают. Неблагодарные свиньи.

Сейчас Скок обнаружил банки говяжьей тушенки и выставил их на стол. Сказал вполголоса, что раз он это нашел, значит, это для всех. Он-то прятать от своих ничего не будет, он не то, что некоторые. Еще понизив голос, чуть слышно прошептал, что не надо бы оставлять Копыто одного в соседней комнате. Наверняка уже что-нибудь по карманам рассовывает. А теперь шумит, внимание отвлечь хочет. Он, Скок, так никогда не сделает. Он за такое на зоне никому спуска не давал.

Бацеха хорошо знал, что в таких домах деньги бывают редко. Он слушал Скока и улыбался своей обычной улыбкой, многозначительной или ничего не значащей. Эта улыбка, как большой амбарный замок, закрывала доступ в хранилище его мыслей и намерений, о которых все должны были узнавать лишь тогда, когда их результаты уже будут достигнуты.

Не встретив явного отклика на свои слова о коварстве друга, Скок обратил наконец внимание на стоявшего в дверях Паруса. Хрустя по рассыпанной гречке и осколкам стекла, он двинулся к Борису, чтобы отвесить ему хорошую оплеуху и пинками погнать назад к мотоциклам, но по пути успел передумать. Он выразительно, несколько раз ткнул рукой в сторону соседней комнаты. Такой пантомимой он послал Паруса понаблюдать за Копытом. Парус без слов понял его приказ.

Копыто, как оказалось, уже разломал всю мебель в комнате до последней табуретки, изорвал занавески и простыни, а теперь рассматривал вываленное на пол содержимое старого шифоньера, раздраженно и брезгливо ворошил носком ботинка то одно, то другое. Он заранее знал, что ничего стоящего не будет, и все больше злился на отсутствующих хозяев жилища.

Посмотрев немного из коридора, Парус отправился обратно на кухню. Ему очень хотелось понравиться своим новым товарищам, в первую очередь Бацехе. Сейчас – время настоящего дела, и нужно выглядеть молодцом, а не овцой с отары. В коридоре Парус сорвал со стены зеркало и грохнул его об пол. Осколки полетели во все стороны сверкающими ледяными брызгами. Парус вспомнил сказку о Снежной Королеве. Разбилось зеркало, и по всей земле разлетелись его осколки, подхваченные зимней вьюгой. Красиво.