– И почему все так быстро надоедает? День с товарищами провозишься, а на следующий уже и не знаешь, как поздороваться. Крутой склон к одиночеству. В одно время сердце, допустим, замирает при прочтении Есенина или Маяковского, а после, пресытившись, тошно притрагиваться к томам.

– Привычка и стресс – злейшие враги. А вообще, надоедание – всего лишь мираж неохоты и апатии. Существует только усталость, вот она и одолевает, и воспаляется в виде бреда, из-за которого любимое кажется абсурдностью.

– Нет, одиночество и тоска – не бред, – будто уставший объясняющий один и тот же материал учитель, безразлично, с философской ноткой заявлял тот, глотая дешевый коньяк, запах которого получил гордое признание близости от Дягелева. Губы выплевывали слова механически. В голове все больше туманилось, и незнакомый мужчина, случайно толкнувший в ребро Дягелева, не удостоился даже презрительного взгляда. До того окружающее казалось незаметным.

– Бред. Эта чушь – паразит нашего сознания. Болезнь. А как избавиться болезни? Лечением. Медикаментозно или народными средствами.

– Болезни различны по сложности, – он махнул рукой в знак протеста и промямлил тяжелым языком. – Больше не лей, но говори.

–Я ненавижу слова из ряда “одиночество, тоска”. Что это вообще за слова? – Возмущался бармен, ощутив своеволие. – Отговорки, не более, но в данном случае вытащит любовь. Я вот однажды влюбился и…

Неоконченная фраза оборвалась, словно радиослушатель раздраженно ударили по кнопке выключения. Дягелев пробежался серым взглядом по бармену: молодость пылала в теле ночного работника, и следы юношеских соблазнов приключений еще не были смыты возрастным разочарованием.

“Любовь, – отзывалось эхом в туманной голове, – орудие пыток. Ничего не значащая близость. Просто есть с кем поболтать вечером и провести усталую ночь под одним одеялом, чтобы на утро разбежаться по разным направлениям. Мне в клинику, ей – … А ей некуда. У нее и пункта прибытия из моей квартиры нет, потому как ее не существует. Опять кого-то выдумываю, играюсь поддатым воображением. Вымученно, из-за законов природы вырисовываю женские образы и представляю себя рядом с ними – отстраняюсь от реальности, ведь все те несуществующие, а мне бы кого-нибудь существенного… – Он покарябал ногтем по барной стойке, не оставив следов на черной блестящей поверхности, от которой вился вверх запах впитавшегося в дерево алкоголя. Бармен вдруг принялся что-то рассказывать. С воодушевлением. Жестикулируя. Но отзвуки букв так и не добирались до отстранившегося в мир раздумий сознания. – Еще и она. И где-то же мы должны были встретиться? Во снах просто так не выглядывают украдкой и уж тем более настырно не пялят в глаза. А она… Взгляды, даже самые настырные и изучающие, ничего не предвещают: человеку позволено изучать все, что он хочет, а людские лица – один из самых привлекательных объектов – крайне часто мелькают, тем более, в дневном городе. Так почему же ими не любоваться, не изучать их? В чертах, как в тайне науки, кроется множество индивидуальных загадок, конечно, не равных с загадкой зарождения вселенной, но все же. А сколько же этих загадок в ней… Проклятый выдумщик, мечтатель!”

– Плесни еще. – Тот повиновался и наполнил бокал.

Бармен отвлекся на следующего гостя и, когда тот убрался к свободному столику, придвинулся ближе к ночному собеседнику:

– На чем остановился-то?

– Я вот рассуждал над влюбленностью в бездну, космос, – собеседник недоуменно посмотрел, и Дягелев, уловив взгляд при опрокидывании коньячной рюмки, пояснил. -Влюбленность в пустоту. В мечты. В того, кто в реальности не рожден. Черт возьми. Снилась мне одна выдуманная, и я по глупости слезно верю в случайную встречу. Придумываю чушь, от которой, как от вредной привычки, давно отказался, но, которая вдруг неожиданно решилась вспорхнуть, посчитав дурацкий сон предвестником своего возвращения, мучительно взывая к похороненному заживо. Сколько можно падать? В моем-то возрасте смешно играть в романтические прятки. А всему вина… Да черт его знаю кто там виновник, просто от незанятости верю в случайность встречи и никак иначе. От той снившейся женщины отделаться не могу. Преследует она. Поджидает меня во снах более двух недель, и всегда одно и то же: мы стоим друг напротив друга, смотрим друг в другу в глаза и двинуться с места не можем.

– Сны так и остаются снами.

– А хочется реальности, хочется женского тепла, но не какого попало, а того самого, единственно подходящего, – откровения опротивели, и так много лишнего утекло во внешние воды.

– Один живешь?

– Как год.

– А, – посмеиваясь, воскликнул бармен, – по женщине заскучал. Вон, смотри, какие красавицы за тем столиком сидят.

И он указал кивком вперед щетинистым подбородком. Дягелев не шелохнулся. Разгневался, причин объясняться не находилось, но он принялся разгоряченно диктовать:

– Я же сказал, мне не нужны имитации на одну ночь. Образ, это совсем другое – это не человек, это пустота, полет мыслей. Мечтания. Это тихая мелодия в голове, но не музыка. Та женщина во сне всего лишь математический икс – бесконечный ряд всеразличных значений. Это все… Да это же как высшее искусство. Ради этого индивидуального математического значения – высшего искусства – живут, творят, совершенствуются. А мое значение вечно делится на ноль, что невозможно, но из раза в раз случается.

Поднял глаза – человек напротив, за стойкой, наблюдал с леденящей прохладой, издевкой в глазах, не вникая в суть нудной лекции. Ноги бармена скрещены, руки железными балками распластались на стойке.

“Дурацкие люди привыкли превратно оценивать доверенное. Не понять им тонкую натуру, если же они вытирают об нее грязную подошву обуви. Они не выслушивают – вечно мысленно отвлекаются на “а у меня…” – и, соответственно, в дурной голове не укладываются исповеди тех, кто отчаялся раскрыться, чтобы затем адекватно распаковать их и уже после преподнести свою истину, касаемую исключительно той проблемы, о которой шла речь. А впрочем, человеческая неспособность выслушивать даже наруку: не поймут головоломок из запутанности нитей с причудами. И благодаря тому сохранит свое тепло бесценная индивидуальность, однако мелкая обида – еще одна человеческая глупость: печалиться из-за того, что кто-то не способен понимать или специально не понимает, – из-за ошибки доверенных чужому переживаний все равно тихо накатит, как карликовая волна в полный штиль, и заколет тысячью болей где-то внутри. Невидимых болей, отворачивающих от субъекта, которому, казалось, буквально пару минут назад интуитивно хотелось выплеснуть все то, что встречным и знакомым просто так не говорится. Вот так и затухают. Вот так вот и не узнаются многочисленные истории, а потому люди ошибочно считают себя главными героями в драмах. А даже если бы и выслушивали до конца, то, в большинстве случаев, кроме хладнокровного “понятно, сочувствую”, ни одно бы лишнее чувственное слово не вырвалось бы. Проклятое противоречие: сохранение индивидуальности, несмотря на ярое желание выговориться. Да кому эти человеческие истории нужны. И каждого свой набитый рюкзак за спиной”.

–Еще коньяка?

Дягелев покачал головой, бросил купюру на блюдце. Вышел. Быстро и решительно. В осеннем пальто. Не попрощавшись, вышел прочь. На улицу, в холодную ночь. Вышел прокручивать, как черно-белую пленку со старым кино, печальные людские думы.

– Это пустяки, – говоривший набрал антибиотики и вручил шприц ассистенту, держащему по бокам длинношерстную таксу, и, после того как поставил флакон на место, хлопнул дверцей шкафчика с лекарствами. – В карте рецепт. Таблетки давать неделю по два раза в день перед едой.

Собака, ощутив железо под кожей, взвизгнула, безрезультатно дернулась вперед, повернула назад голову, уставилась испуганными, наполненными мольбой глазами на врача и хозяина.

– Это все?

– Можете идти.

Суровый на вид мужчина с темными волосами и густой бородой спустил собаку на пол и принял протянутую папку скоросшиватель из рук Дягелева.