Тут Кармен засмеялась. Впервые за всё время нашего знакомства мне довелось услышать её открытый грудной смех. Я смотрел на неё почти с восхищением и гордился тем, какого прогресса она смогла добиться. Если мы продолжим в этом направлении, к Рождеству, вероятно, Кармен вернётся домой, к своей дочери.

В тот самый миг я и увидел Лиз. Она сидела на скамье в компании старшей медсестры и смотрела на меня. Нежная и очаровательная, как полевой цветок, хотя глаза её выглядели какими-то пустыми.

Сердце моё бешено забилось. Я больше не слышал того, что мне говорила Кармен, и готов был сию же минуту подойти к Лиз, как вдруг заметил убийственный взгляд медсестры, угрожающе нацеленный на меня. Я замешкался и отвёл глаза, продолжая машинально ступать по дорожке и всё дальше удаляясь от промелькнувшего и недосягаемого видения. Спиной я чувствовал – она до сих пор смотрит, но скрепя сердце убеждал себя, что не должен оборачиваться. Иначе зачем были все эти мучительные месяцы, в течение которых я пытался забыть её.

Если говорить точно – четыре… Четыре месяца я гнал от себя мысли о ней. Получалось плохо, вернее, не получалось совсем. Я старался как можно больше работать, с головой погружаясь в заботы моих пациентов, лишь бы заполнить ту пустоту, которая образовалась в моём сердце с потерей Лиз. Я много читал и даже сел за новую книгу, в которой подробно описывал классификацию депрессивных состояний и методы их лечения. Любая конференция или слёт врачей не обходили меня стороной, я старался бывать везде, чтобы занять каждую минуту своего времени. Помню, как я вдохновился тогда выступлением Карла Юнга и его «Психологическими типами».

Ночные видения меж тем так и не покидали меня, приходя с завидным постоянством. Я старался их не замечать, принимая на ночь сильную дозу снотворного. Но порой мне всё же снилась настоящая Лиз, наши прогулки по лесу и нескончаемые партии в шахматы, беседы о книгах и путешествиях. А с пробуждением в ушах ещё звенел звук её чистого голоса и слегка неумелых гитарных аккордов.

Мне пришлось смириться с тем, что я болен ею, но я не имел права отягощать её нелёгкое состояние ещё и своей болезнью. Ей будет лучше без меня.

Я так и не обернулся… а должен был…

Спустя пару часов, я зашёл в свой кабинет и, отодвинув ящик стола, отыскал в нём письмо Лиз, которое она отправила мне через Патрика четыре месяца назад. Я перечитал записку. В груди что-то тоскливо сжалось. Правильно ли я поступаю, или совершаю чудовищную ошибку?

Утром доставили почту. Из примечательного было только письмо от моей матери, которая рассказывала, как идут дела у родных, и выражала надежду, что я приеду домой на Рождество. На одном из оставшихся конвертов я узнал свой собственный почерк. Это было отправленное мною несколькими месяцами ранее письмо Шварц-Гаусу, в котором я делился с ним своими взглядами на лечение Лиз. Оно до него так и не дошло, а потому вернулось отправителю. Впрочем, я этого ждал. Слишком много минуло времени, а ответа так и не последовало. К тому же через секретаря я знал, что мой работодатель до сих пор находится в разъездах по Южной Азии. Пытаться поймать его в каком-то одном месте – всё равно что ловить ветер.

Чуть позже ко мне заглянула медсестра и попросила зайти к Арольду. Я внутренне напрягся: что ещё ему от меня понадобилось? – план дежурств я подписал только два дня назад.

Моё любопытство он удовлетворил, как только я переступил порог его кабинета.

– Ланнэ, что вы делали вчера в сквере нового корпуса? – спросил он, сидя в кресле и набивая курительную трубку табаком.

Анна… Личный осведомитель Арольда. Как же ей было умолчать…

– Провожал сеньору Бандрес в Энгелберг, – ответил я, так и стоя на ногах (присесть мне никто не предложил) и чувствуя, как моё лицо каменеет.

– Не вышло с американкой и вы переключились на испанку? – усмехнулся он, попыхивая трубкой. – Дамский вы наш угодник.

От негодования мне свело челюсти. Это уж слишком. Что он себе позволяет?

– Ошибаетесь, – процедил я сквозь зубы. – Разве вы не заметили, что Кармен наконец сняла траур?

– Кармен… О, да, как же не заметить. Наверное, вы для этого немало постарались, раз уже зовёте её по имени… – сказал он, продолжая насмешливо глядеть мне в глаза.

Чего он добивается? Хочет вывести меня из себя, чтобы было за что уволить? Уже нашёл кого-то на мою должность?

– Предпочитаю не отвечать на неуместные вопросы, – сухо парировал я. – И чтобы вам было известно, Кармен – да, я зову её по имени, потому что мы ровесники, и не вижу в этом ничего предосудительного – так вот, Кармен хочет увидеться с дочерью. Теперь она расставила все фотографии Эвиты по рамочкам. Можете заглянуть к ней в палату и сами полюбуетесь.

Левая бровь Арольда подпрыгнула, а насмешливая улыбка сползла с лица. Он не хуже меня знал, как долго испанская пациентка отказывалась притрагиваться к письмам из дома, что уж говорить о фотографиях дочери. Я выдержал буравящий взгляд Арольда, развернулся и молча направился к двери.

– Постойте Ланнэ, ещё кое-что, – окликнул меня въедливый голос.

– Да? – я медленно оглянулся, смотря на него непроницаемым взглядом.

– Вы знали, что ваш пациент Патрик Бейтс – гомосексуалист?

– Догадывался… – ответил я. – И что с того?

– Ах вот как? Любопытно… Его отец случайно узнал об этом, найдя давнюю переписку сына с одним художником… Он сообщил мне подробности в письме. Так значит, вам уже известно… хм… И какие вы приняли меры?

– Никаких, – ровно сказал я, начиная понимать куда он клонит.

– Очень жаль, что никаких. Существуют различные методики. Терапия отвращения, к примеру.

– Я не разделяю её.

– Вы можете не разделять что угодно, доктор Ланнэ, – он стукнул трубкой о стол, – но мистер Бейтс платит большие деньги за содержание сына в нашей клинике и хочет видеть результаты его пребывания здесь. Гомосексуализм лечится – и значит, мы будем его лечить.

Я кивнул с горькой ухмылкой.

– Это всё, что вы хотели мне сказать? У меня через две минуты приём.

– Да, на сегодня всё.

Я развернулся и молча вышел из кабинета. Ну уж нет, дорогой коллега, уж если я чего не разделяю, то не разделяю. Я не бросил ему этого в лицо, только лишь из-за опасения, что, получив мой отказ, он лично занялся бы таким «лечением».

Рдяно-красный закат сквозил меж деревьев и тянул свои огненные руки к одинокой фигуре, стоящей на краю холма. Арэнк возвышался впереди остальных и взирал с высоты на свой воплощающийся замысел, на плоды трудов всего племени, которое сплотилось вокруг него, вверив ему свои жизни. Каркас судна закрепили на построенных деревянных мостках, у самого берега. Рёбра, подпорки и брусья борта будущей лодки мужчины вырубили из дерева. Но сначала им пришлось озадачиться поиском подходящего инструмента.

Топоров с металлическим лезвием в племени было всего два, включая тот, что принадлежал Арэнку. Костяные же их собратья ломались, встретив сопротивление прочной древесины. Не годился и камень. Мужчины перепробовали разные его виды, пока не нашли на дальнем берегу озера россыпь крупных валунов беловато-зелёного цвета. Нефрит. Аламеда помнила, из него делали ножи и наконечники копий в её племени. Этот камень оказался удивительно прочным, но на изготовление острия для одного топора уходило больше трёх дней. Наконец, после долгой и кропотливой работы, каждый мужчина племени был при инструменте.

Женщины уже начали обтягивать внешнюю часть судна длинными слоями податливой и гладкой древесной коры, чтобы оно легче скользило по волнам. Отдельные куски сшивали тонкими, но прочными корнями деревьев, вернее, их нитеобразными ответвлениями. Когда работа будет завершена, лодку укрепят изнутри досками и соломой, промежутки и швы зальют густой смолой, чтобы Большая Вода не могла добраться до тех, кто сделал ей столь смелый вызов, и установят три тростниковые хижины посередине. Лёгкое и прочное судно в двадцать девять шагов длиной и десять – шириной, вместимостью в тридцать человек – последних из тех, кто выжил в Лакосе – скоро покорит его бескрайние воды.