Дядя Кузя заикнулся было что-то маме с тётей Таей сказать, но дядя Серёжа показал ему палец. – «Потом, дядя Кузя. Потом. Пусть будет сегодня праздник, а переживать будем потом. Напереживаемся ещё, жизнь наша длинная, богатая. Всего в ней хватает, и горя и радости. Сегодня будем радоваться!» И он велел наливать по второй. Вторую выпили уже не вставая, за здоровье каждого, потому что все мы и всегда друг другу нужны.
«Сожрали бы меня одного волки, если бы не Васька, – признался дядя Серёжа, – как и Ваську бы сожрали без меня».
Григорий Порфирьевич дополнил тост словами: «Все мы – братья и сестры, и должны уважать друг друга, помогать и заботиться о каждом».
А потом Сергей Семёныч высказал свою особую радость, по поводу которой попросил налить по третьей. Он торжественно заявил, что вчера был в райкоме и сдал партбилет. Какое душевное облегчение! Отныне он беспартийный! Все удивлённо и недоверчиво уставились на него, а дядя Серёжа, а потом и Максим поаплодировали. Мне было интересно смотреть и слушать такие откровения взрослых. А взрослые налили и осушили по третьей. Мама и тётя Тая чокались со всеми, но пить не пили, только губы мочили. Потом тётя Тая попросила меня поменяться местами с мамой, чтобы я им рассказал, как на нас вчера напали волки и как мы от них отбивались. Но я наотрез отказался, напомнив тёте Тае, как она упала с кровати, наслушавшись моих россказней. «Потом, – говорю. – Пусть всё маленько забудется. А то мне сейчас и самому страшно вспоминать». Ну, они давай меня обнимать, как маленького, а мама опять расплакалась. «Ну что ты, – говорю, – при людях-то плачешь?» – «Боюсь я, Васька. Никак у тебя без приключений не получается».
Григорий Порфирьевич, разговаривавший больше с Анной Ивановной и с Агнией Степановной, повернулся в нашу сторону. – «Не вкусивший горя, радости не знает. Тот, кто горе испытал до слёз, тот и чужую радость воспринимает со слезами. Ты, Василий, и вы, уважаемая мамаша, посетили бы наш храм. Все людские благополучия на Земле проистекают не без помощи воли Божьей. Отблагодарить Господа надо и попросить его о дальнейших заботах о судьбах наших». – «Спасибо, – говорю, – Григорий Порфирьевич. Я благодарности своей лично к вам не теряю, век буду хранить её, но прошу меня простить, Бога я не знаю». – «А ты походи в храм наш, по присутствуй в нём смиренно, послушай, приглядись – всё поймёшь, сын мой».
Наш разговор услышал дядя Серёжа и обратился к Григорию Порфирьевичу: «Уважаемый Григорий Порфирьевич, мы с Васькой не будем возражать, если вы своим прихожанам будете освещать наш случай, как проявление воли Божьей. Я, однажды побывав в вашем храме, навсегда проникся уважение к вашей деятельности. Готов всегда и чем угодно помогать вам, хотя и остаюсь неверующим». – «Дорогой Сергей Савельич, церковь всегда с благодарностью принимает добро, приношения и пожертвования от кого угодно. Если вам удобно быть неверующим, оставайтесь им, но, желая нам чем-то помочь, не подчёркивайте этого, ибо вера наша не терпит кичливости, но ценит скромность». – «Вот и даже за это я обязан вас уважать».
Дядя Серёжа снова повернулся к Сергею Савельичу. В избе было шумно. Не сразу разберёшь, кто и на какую тему разговор ведёт. Максим спорил с дядей Кузей на тему волчьих повадок. Дядя Кузя видимо находился под впечатлением от увиденных в поле порубанных волков. «Надо же, шесть волков порубил! Да ещё и не всех».
Григорий Порфирьевич, Агния Степановна, мама, тётя Тая и Анна Ивановна внимательно их слушали, пытаясь представить картину побоища. А я прислушивался к разговору дяди Серёжи с Сергеем Семёнычем.
«Нынче модно сдавать партбилеты, – сказал дядя Серёжа. – Не думал я, что вы поддадитесь этой моде». – «Нет, Сергей Савельич. Сто раз нет, – встрепенулся Сергей Семёныч. – Я даже могу обидеться на ваш вывод». – «Ну, если мода не причём, тогда почему?» – «А причина простая. Нагляделся я на партию, особенно на её руководителей и пришёл к убеждению – идея коммунизма порочна, абсурдна, даже преступна. В эту идею может верить только тот, кто не имеет представления о человеческой психологии. В кого она превращает человека? В шестерёнку, винтик, в бесправную, опустошённую, послушную тварь. У нас уже не осталось ни чувства собственного достоинства, ни чувства полноценного человека, ни уважения к себе и к другим. Опустошили наши души. И это ещё по пути к коммунизму, а что же тогда дальше-то будет?.. А эти наши руководители, так называемые «убеждённые коммунисты», в кого они превратились? В хищников? Для чего хищнику коммунизм? Чтоб беспрепятственно пожирать кого захочется?» – «Почему в хищников?» – несколько удивился дядя Серёжа. – «А вы не перебивайте, слушайте. Мне хочется выговориться. Не язык почесать, а успокоиться, утвердиться в мыслях. Вы, я, мы – мой народ тысячу раз обманут, тысячу раз ограблен и обобран, оскорблён, унижен, забит, замордован, обесправлен, запуган. Кем? Советской властью? Не было у нас её и нет – Советской власти. Вся власть у партии. Семьдесят лет мы думали, что живём в Советском Союзе. Не было Советского Союза и нет, потому что у нас нет ни одной союзной республики. У нас есть империя с покорёнными, бесправными народами. Вот мы с вами – колхозники. Нет у нас во всей России ни одного колхоза. Ложь всё это. Утопили нас во лжи». – «Как нет колхозов? – перебил дядя Серёжа. – Но мы же колхозники». – «Колхоз – коллективное хозяйство. Какое к чёрту оно коллективное, если коллектив не хозяин своего хозяйства?» – «Понял». – «Не перебивай. Семьдесят лет вешали нам на уши лапшу. Семьдесят лет учили нас думать «телячью думу» – в недовольстве молчать, а на радостях мычать. Это по воле партии, возжелавшей сласти от власти, были замучены, сгноены и расстреляны в тюрьмах и лагерях лучшие сыны моей Родины, миллионы невинных моих братьев и сестёр. Это она (партия) оставила кормилицу землю без хозяина, это она культивировала вместо оптимизма верхоглядство, это она в инфляцию выплеснула свою неряшливость. И нет ей от меня прощения!»
Сергей Семёныч был не просто взволнован, он был вроде как на кого-то сердит. Казалось вот сейчас хватит кулаком по столу. Оттого дядя Серёжа его не перебивал, слушая и наблюдая за его жестами. Но Сергей Семёныч вдруг как-то разом сменил сердитый вид на улыбку. Вот, думаю, артист!
«Народ и партия едины!» Помнишь такой лозунг? – продолжил, между тем, он свой монолог. – Есть народная басенка: «Однажды калина сама себя хвалила: ах, как я с мёдом хороша! А мёд ответил: ах, душа, не зря ли ты поёшь? Ведь я и без тебя хорош». Коррупция… Знаешь, что такое коррупция? Гниение верхушки общества. Наше правительство сгнило. «Убеждённые коммунисты» сгнили! Наша всемогущая партия создала себе закон неприкосновенности. Никакой народный суд не имеет право судить члена партии. Это ли не преступление?! И это явилось благодатной почвой для возникновения мафии. Где центр мафии? Наверху! – Сергей Семёныч показал указательным пальцем на потолок. – А я голосовал за них… И нынче каждый член партии является если не потенциальным мафиози, то пособником мафии».
Мне захотелось запомнить слова «потенциальный мафиози» и я стал про себя их повторять, чтобы потом спросить у дяди Серёжи, что это такое? Естественно я притупил внимание и дальнейший их разговор не запомнил. Помню только, что дядя Серёжа махнул рукой и сказал: «Наплевать на политику! Я всё равно в ней не разбираюсь. Не моя это забава. Давайте лучше лишний раз подумаем, как пацанов квалифицировать». – «Ах! – крякнул Сергей Семёныч. – Давай ещё по стопке, я что-то взвинтился».
Сергей Семёныч налил и они чокнулись без тоста. Дальше, между прочим, мужики тостов не произносили, наливали себе и выпивали. Особенно часто это делал Максим, предлагая свою компанию дяде Кузе и Григорию Порфирьевичу. Но те его поддерживали редко и вот Максим крепко захмелел, откинулся на спинку стула и повесил пьяную голову. Вид у него был весьма не привлекательный. Анна Ивановна сняла с печки старое рваное пальто, бросила его на пол у порога и дядя Кузя препроводил Максима на эту импровизированную постель. Тётя Тая запела: «В низенькой светёлке…», мама подхватила, за ней и Анна Ивановна, и Агния Степановна, потом все мужики, в том числе и Григорий Порфирьевич. Мама встряхнула меня: «пой». Я сначала стеснялся, но потом подумал: а кого стесняться-то? И зачем? И я подхватил песню, вливаясь в мужские голоса. Слов я не знал – прислушивался, ловил их налету и запоминал. Кончилась одна песня, тут же началась другая. Протяжную песню сменяла весёлая, весёлую – грустная, потом шуточная, потом снова протяжная. Пение мне понравилось и я пел с удовольствием. В избу ввалился Фёдор Степаныч – сепараторщик. В деревне пирушку не утаишь. Особенно, если в избе поют. Ну, а Фёдор Степаныч, видно, соскучился по стопке. Нынче не скоро дождёшься, кто тебе нальёт. А сам – купил бы, да негде. Как не воспользоваться случаем?
