Я согласно покачал головой и мы снова стали разглядывать церковное оформление. Мы разглядывали картины, утварь, задирали головы на стены и на потолок. Многое в картинах было мне непонятно.
«Человек создал Бога, чтобы Бог создал человека», – сказал дядя Серёжа. «Чего?» – переспросил я. «Да это я так, для себя. Всё рассуждаю. Не можем мы оторваться от этой культуры, потому что нет у нас другой, своей». Он резко повернулся ко мне и сказал: «Так вот, Васька, ты – жертва старой культуры. Тени старой культуры угнетают души верующих, и они свою тяжесть перенесли на тебя: ты – дьявол. Так они решили».
Я смотрел на дядю Серёжу, пытаясь понять, что он говорит, но не понимал.
Привезли гроб с бабушкой. Мужики молча внесли его на полотенцах и поставили на какие-то нары, сооружённые рядом с какой-то дополнительной стеной, увешанной иконами. Ввалилось много народу – Кокошинские, Мякошинские. Старушки, входя в церковь, молились – кто на ходу, кто останавливаясь. К гробу вышел поп, отдал какие-то указания мужикам и отошёл к столу, стоявшему в конце дополнительной стены. На столе блестела золотом какая-то причудливая посуда. Поп занялся приготовлениями к отпеванию. К нему подошла Лубянская старушка и, косясь на меня, стала о чём-то его предупреждать. Ба! Да это Алёшкина бабка, которая подглядывала в окно, когда я делал упражнения в дядиной Серёжиной избе после лесной истории. Я расслышал слова «дьявол» и «осквернение». Меня покоробило: бабка явно «доносила» про меня. Поп согласно покачал головой. Ну, думаю, сейчас меня попросят из церкви. Но поп этого делать не стал. Возле гроба выстроились четыре женщины, одетые в чёрные платья, и старичок, прибранный и причёсанный. Они по какому-то уговору, дружно запели. Запели красиво, стройно, негромко, неторопливо. Поп ходил вокруг гроба, раскачивая какую-то дымящуюся люльку, и тоже пел. В церкви разом прекратилось движение людей и разговоры. Я заслушался. Слов я не понимал, но неторопливая мелодия и сочетание голосов захватили моё внимание. «И это прекрасное пение для моей бабушки? – подумал я. – Как жаль, что она уже этого не слышит». Мне стало грустно. Когда пение закончилось, поп поднялся на какие-то ступеньки перед множеством икон и попросил внимания.
«Уважаемые граждане прихожане, я прошу меня внимательно выслушать. Все мы – люди, сёстры и братья. И должны мы друг к другу относиться доброжелательно, с уважением, всегда должны быть готовы помочь другому в беде и в горе. Но вот среди нас человек несколько раз подряд попал в беду и умно сам справился со своей бедой… без вашей помощи. За это вы его объявили дьяволом. Это Василий Сыроедов из Кокошино. Он – брат ваш. Не гоните его от себя. Я лично имел удовольствие разобраться в его злоключениях».
Поп, конечно, ещё что-то говорил. Я сразу перед собой увидел других людей. В их лицах было сострадание ко мне, и недоверие, и удивление, и изучение – всё, но не прежний страх. Что это? Сила внушения или авторитет попа? Я вопросительно глянул в глаза дяди Серёжи. «Так, Васька, и должно быть», – шепнул он мне.
А когда поп, помахав дымной люлькой, прошёлся вокруг гроба и сыпнул на грудь бабушки горсть сухого песку, меня как током прошило и слёзы навернулись на глаза. Я разревелся на всю церковь, вмиг представив себе, что бабушку засыплют землёй и её больше никогда не будет. Многие плакали, сочувственно глядя на меня.
Из церкви я вышел уже человеком, а не дьяволом. Хотя слово «дьявол», конечно, ко мне так и приросло,
только не в той прежней форме, а в другой, безобидной. От меня уже никто не шарахается, напротив, со мной все здороваются, меня приветствуют. Дружки снова ко мне вернулись. Они часто просят меня, чтоб я рассказал им ту или иную историю. Я им рассказываю и они с удовольствием слушают. Но никто из них не хочет, чтоб с ним случилось что-нибудь подобное.
Бабушку схоронили на Лубянском кладбище, на бугре, где давно когда-то зарезервировал место её дорогой и ненаглядный Илюша – мой дед. Кто знает, может и моё там будет место, и мамино? Дорого теперь мне это место, заповедно.
…Однако не все, считающие меня дьяволом, присутствовали при отпевании моей бабушки в церкви, не все сразу разуверились в том, что я не Васька из чёртовой породы, а обыкновенный человек. Неприятные случаи отдельными запоздалыми вспышками иногда ещё происходили. После того злосчастного лета, в конце осени, когда уже выпал первый снег, собирала мама как-то к обеду стол, а я загляделся в окно. Под окошком у нас стоит старая кудрявая рябина. Осенью она всегда густо одета красными гроздьями ягод. Стоит, как румяная невеста. Мне всегда ею приятно любоваться. На этот раз я обобрал все грозди, скормил их поросятам, и она без ягод стоит сиротливо. На ней хлопочут три галки, что-то между собой делят. Я пригляделся. Мне показалось, что они делят на троих один пельмень. Пельмень упал в снег. Одна галка спустилась за ним, а другие две куда-то полетели. Минуты через две на рябину опустилась целая стая галок, и у каждой в клюве было по пельменю. Я аж рассмеялся.
«Над чем ты смеёшься?» – поинтересовалась мама. «Посмотри, – говорю, – на нашу рябину прилетела стая галок и у всех в клюве по пельменю». Мама подошла к окну и тоже подивилась. «Какая-то разиня-стряпуха налепила пельменей, вынесла студить на мороз, а не прикрыла», – сказала она. Ну, мы пообедали и про галок забыли. А на другой день мама пришла вся в слезах.
«Что случилось», – спрашиваю. «Ничего», – сердито ответила она. «Кто тебя обидел?» Мама молчала, изредка вытирая глаза платком. Я приставать не стал, зная, что она потом всё равно расскажет, а сейчас пускай помолчит. Она торопливо и нервно стала готовить болтушку для поросят и для коровы. Ну, я ей, естественно, помогал. Накормили скотину, сами сели за стол. Только я потянулся за ложкой – трень! Кто-то с улицы запустил в наше окно камнем. Я выбежал на улицу и увидел удирающего Кольку Нефёдова. Я за ним не побежал, потому что он юркнул в свою калитку. Их изба от нас через двор. Я вернулся и сказал маме, что в окно камнем запустил Колька.
«Я так и подумала», – сказала мама и стала убирать из рамы осколки, чтоб заткнуть её подушкой. «А чего это ему вдруг вздумалось?» – спросил я. «Вздумалось, – сердито повторила мама моё слово. – Его матери вздумалось». – «Ну ладно, – говорю. – Я драться не умею, на Кольке поучусь». – «Ещё чего…» – сказала мама и стала одеваться. «Ты куда?» – спрашиваю. «К председателю». – «Зачем?» – «Пусть собирает правление, пусть нас судят». – «Кого это «нас»? За что?» – «Нас с Полькой Нефёдовой. За тебя».
Мама села на стул и заплакала. На столе остывал в тарелках суп, но нам было не до него. Я подошёл к маме и виновато опустился перед ней на колени. «А что я?..» Она прижала мою голову к себе и ещё пуще заплакала. Я ждал, когда она выплачется. Но она вдруг глубоко вздохнула, выпрямилась, вытерла глаза.
«Ешь. Я сейчас приду», – и ушла.
Есть я конечно не стал. Долго ходил из угла в угол и думал-гадал, что ж я такого натворил? Почему маму с Полькой должны судить? Почему Колька запустил в наше окно камнем? Ни на одно «почему» ответа не находил. Накинул на плечи куртку, натянул шапку, валенки и тоже пошёл в правление. На мамино счастье там шла планёрка и все члены правления во главе с председателем были на месте. До моего прихода мама, видимо, всё обсказала, и все сидели молча, чего-то ожидая, поглядывая на дверь. У стола, за которым сидел председатель, в полуразвалку давили стулья – агроном, два бригадира, бухгалтер и дядя Вася Мочалов, который не был членом правления, но пришёл по какой-то своей надобности. Мама сидела в правом углу около двери. Я подошёл к ней и встал рядом. На моё появление никто никак не отреагировал. Как будто так и должно быть. Мама мяла в руках носовой платок. Не поднимая на меня глаз она тихо спросила: «Зачем пришёл? Не надо было приходить».
Я ничего не ответил, только пуще прижался к ней. Открылась дверь, вошла тётка Поля Нефёдова. Увидев меня, попятилась, но сзади её подтолкнул Шурка, старший брат Вовки Мякуки. Его, видимо, посылали за ней. Вот он её и привёл. Все члены правления сразу сели по-нормальному, по-рабочему. Председатель не любил терять время – сходу бросил сердитый вопрос: «Как ты, Пелагея, докатилась до такого поганого состояния?» – «До какого такого поганого?.. До чего это я докатилась?» – затараторила Пелагея. – Это вот она… Это вот они… Это вы их спросите, – тыкала она в нас пальцем. – Я пельменей настряпала. У Стёпы праздник вчера был. Пятилетие хотел справить. А этот дьявол… – Тут Пелагея зло ткнула в мою сторону пальцем, а сама попятилась, продолжая тараторить. – Ему потешиться захотелось – галок напустил на мои пельмени. И галки уселись с моими пельменями у них под окном на рябину, а они на них любуются да ухмыляются».
