Пауна тотчас узнала кольцо и с восклицанием: «Таннас!» тут же свалилась без чувств возле мертвеца, лицо которого, изрезанное и залитое кровью, едва можно было узнать. Очнувшись минуты через две или три, она принялась бережно смывать кровь с дорогого ей лица, и, заливаясь горючими слезами, увидала при этом, что оба глаза и переносица рассечены одним ударом меча. Но при этом она заметила и то, что кровь из раны не переставала струиться. Убедившись таким образом, что возлюбленный её ещё жив, она поспешила смочить ему губы и затем платком кое-как перевязала ему рану. Раненый слабо простонал; но, услыхав, что кто-то зовёт его по имени, протянул руку и несколько раз провёл ею по лицу Пауны.

– Пауна моя! – чуть слышно пролепетали его уста, – Оставь меня, дай мне умереть: я лишился зрения, стал слепой, и более уж не человек на свете!

– Нет, нет, не говори ты так! – воскликнула Пауна. – Ты ведь мой возлюбленный и скоро – с Божьего соизволения – будешь моим мужем. Но теперь – ни слова, молчи!

После этого утра прошло еще много томительно-длинных недель, недель, в продолжение которых Пауна без устали ухаживала за больным Таннасом, ни днем, ни ночью не отходя от него, когда в один прекрасный день в деревню, свернув с большой дороги, вошли два путника: какой-то слепой в солдатской шинели и со знаком отличия на груди и молодая девушка, заботливо поддерживавшая слепого под руку, и со счастливою радостною улыбкой объяснявшая каждому встречному: «Это мой жених! Он доблестный воин! Вы видите, грудь его украшена знаком отличия!»

– А также и лицо! – вздыхая, добавлял Таннас.

Никогда еще не бывало свадьбы более грандиозной и веселой. Со всех окрестных сёл и деревень собралась на свадебный пир несметная толпа гостей, и не было конца их соболезнованию по поводу свадьбы красавицы Пауны со слепым калекою. Но Пауна, сияющая счастьем, с торжествующею улыбкой говорила всем:

– Я горжусь моим мужем. Он храбрый герой, и благодарю Бога, что сама здорова и сильна и стало быть имею возможность прокормить и его и себя.

Горную же вершину, которую видели объятой пламенем и, над которой стояло красное зарево, прозвали Piatra arsa – Опалённою скалою, так как и местные пастухи, да и некоторые альпийские охотники с клятвою уверяли, будто нашли они там совершенно обугленныекамни.

Высясь близко одна возле другой, точно два исполинских зубца, и упорно глядя друг на друга, торчат среди группы бучдешских высот вершины Йипи. Между этими двумя вершинами, шумя и рассыпаясь влажною пылью, водопадом низвергается в долину горный поток Урлатоаре и ревёт и рвётся, пролагая себе дорогу к Прахове. Есть предание, гласящее, будто эти две вершины Йипи были во времена незапамятной старины братьями-близнецами, любившими друг друга так горячо, что жить друг без друга не могли. Всем до последней крошки длились они между собою и во всём друг за друга стояли. Если же которому-либо из них случалось ушибиться, другой принимался плакать, и ничто утешить его не могло. Оба были так же прекрасны, как утро и вечер, оба были стройны как копья, как стрелы быстры, сильны как молодые медведи. С гордостью и любовью взирала на них та, что родила их, и, гладя их по кудрявой головке, часто говорила:

– Хорошие, прекрасные мои сыновья, Андрей и Мирэа, как-бы мне хотелось, чтобы вы прославились так, что о славе вашей говорили бы горы!

Происходя из благородного именитого рода, юноши были владельцами хорошо укреплённого замка на вершине одной высокой горы и здесь на высоте державно распоряжались и властвовали, как будто им принадлежала вся Вселенная. Оба часто говаривали шутя, что им придется взять себе в жены одну и ту же женщину, так как найти двух совершенно одинаковых им вряд ли удастся, и оба были того мнения, что обоим им всего лучше вовсе не жениться. Но мать их об этом и слышать не желала, так как с нетерпением ждала то время, когда будет качать на своих коленях сыновей своих сыновей и петь им колыбельные песни.

По вечерам, сидя за прялкой, она не раз певала своим сыновьям разные старинные народные песни, между тем как оба юноши окружали ее своими ласками. Андрей помещался обыкновенно у её ног, Мирэа же, облокотившись на высокую спинку ее стула, любил вдыхать аромат ее роскошных темно-русых кос, темневших сквозь тонкое белое покрывало.

– Наша мама совсем еще молодая женщина, – замечал Андрей.

– Да, правда твоя! – подтверждал Мирэа; – в роскошной косе ее нет еще ни одного седого волоска.

– И ни одной морщинки на лице, – добавлял Андрей.

– Где же нам найти себе такую жену, которая могла бы равняться с тобою? – спрашивал Мирэа, целуя мать в голову.

– Всех женщин затмишь ты собою, – прибавлял Андрей, прикасаясь губами к мизинцу прилежной ручки, прявшей тончайшую пряжу.

– Счастливый человек был мой отец! – восклицал Мирэа.

– А мы – его счастливые дети! – говорил Андрей.

Счастливо улыбалась мать этим милым ласкам и речам сыновей и занимала их рассказами об их бабушке и о тех грубых нравах, что господствовали в то время, когда жила она на свете; рассказывала и про своего строгого отца, а также и про еще более строгого и сурового мужа.

Их обеды и ужины втроём всегда бывали так оживлённы и веселы, как будто дом их был полон гостей; а между тем, когда на самом деле к ним наезжали гости, все трое бывали всегда гораздо сдержаннее и молчаливее, как то требовалось достоинством их рода. Однако же такая сдержанность нисколько не мешала ни самой хозяйке, ни сыновьям ее отличаться примерным гостеприимством и бесконечным радушием, и не одну ночь проспали они на полу, уступив гостям свои постели. И всем в этом доме, где так нераздельно царили одна только любовь да согласие, дышалось и легко и хорошо!

Как то раз оба брата, охотясь на медведя, пробирались по крутому скату одного из самых больших утёсов, стараясь отыскать медведя, натворившего недавно перед этим не мало бед в их краю. Наконец они напали на его след, а вскоре громкий рёв и падение камней возвестили им и о близости самого зверя. Но в ту самую минуту, как Мирэа уже было приготовился пустить в него стрелу, из кустарника кто-то бросил в зверя копьём и попал ему в пах, при чем, из того же кустарника раздался чей-то молодой громкий смех. Раненый медведь между тем поднялся на задние ноги и свирепо рыча, направился к кустарнику. Увидав это, Андрей тотчас понял грозившую невидимке-охотнику опасность и, упрекнув брата, который продолжал упрямо твердить: «Пусть сам справляется с затеянной им борьбой с медведем!» – со словами: – «Но разве ты не слышишь по голосу, что это охотится мальчик?» – пересёк медведю дорогу, причём всадил ему в плечо свой нож по самую рукоятку. Медведь привскочил, но затем грохнулся на землю, по-видимому, мертвый.

– О, какая обида! – раздался звучный голос, и из кустарника, в короткой юбке, в сандалиях и в белой меховой шапочке, из-под которой в беспорядке выбивались темно-русые кудри, выбежала прелестная молодая девушка. Над красивыми лучистыми глазами с зеленоватым оттенком и золотистою искрою в зрачках, смелым размашистым штрихом рисовались тонкие тёмные брови; с плеч спускался длинный плащ из белоснежной шелковистой козьей шерсти; в руке же сверкал широкий нож, точно такой же, какой был и у Андрея, и вооруженная этим ножом неустрашимая молодая девушка поджидала к себе медведя.

– Какая право досада, что не мне довелось уложить зверя! – повторила она, и на глазах ее навернулись слезы.

Андрей, видимо, был смущён и стоял, устремив на медведя взгляд, выражавший как бы сожаление, что не может он в угоду красавице возвратить ему жизнь, между тем как молодая девушка, чтобы скрыть свое неудовольствие, машинально теребила медведя ногою. Но вдруг медведь пошевельнулся и, приподнявшись, еще раз двинулся было прямо на нее. Однако в эту минуту с высоты того утеса, близко к которому она стояла, кто-то схватил ее за плечи, слегка приподнял от земли и со словами: – «Безрассудное дитя!» – поставил опять на ноги в нескольких шагах подальше от зверя. Это был Мирэа. Пораженная сходством его голоса с голосом того молодого человека, что стоял напротив неё недалеко от медведя, молодая девушка взглянула вверх и при этом увидала, что и лицом оба незнакомца были похожи друг на друга как две капли воды.