При этом, в отличие от европейских просветителей, не находивших для общественного договора исторических прецедентов[159], колонисты видели его воплощение в конкретных документах. Таковыми они считали колониальные хартии. В дальнейшем, как справедливо отмечает А.М. Каримский, они воплотят формальный общественный договор в конституционных актах[160]. Пока же коннектикутская газета объявляла колониальные хартии «подлинным договором» между королем и колонистами[161]. «Boston Evening-Post» расшифровывала содержание общественного договора: основатели колоний приняли на себя риск освоения североамериканских территорий, они при этом сохраняют лояльность к королю; король же обязан их поддерживать и защищать, а также гарантировать им сохранение всех прав английских подданных[162].
Но при этом казалось совершенно очевидным, что со стороны правителей общественный договор постоянно нарушается. Автор под псевдонимом «Филэлевтерус» приходил к пессимистическому выводу: «Неограниченную власть нельзя доверить чьим-либо рукам, кроме Существа бесконечно мудрого и доброго. Люди всегда злоупотребляли ею и будут злоупотреблять»[163]. В этом случае народ получал право на восстание. Те идеи, которые Джефферсон изложил в «Декларации независимости», уже начинали будоражить колониальное общество. Почти тем же языком изъяснялся анонимный автор из Нью-Йорка: если права народа нарушены, «тогда он (народ. – М.Ф.) может естественным образом забрать те полномочия, которые сам же дал». Народ снова становится сувереном и принимает на себя всю ответственность, которая прежде лежала на магистратах[164].
Пассивное повиновение деспотическим законам резко осуждалось. Виргинец, писавший под псевдонимом «Northamtoniensis», яростно нападал на «адвокатов пассивного подчинения»[165]. «Pennsylvania Journal» гремела: «Каждый миг нашего терпеливого подчинения мы постыдно пренебрегаем нашим долгом перед самими собой и нашим потомством»[166]. Зато на Барбадосе гербовый сбор был введен, не встретив сопротивления, чем американцы были искренне возмущены. «Сыны Свободы» из Нью-Гэмпшира предлагали отказаться от торговых связей с островом[167]. Джон Адамс выражал свое возмущение: «Неужели нельзя придумать никакого наказания для Барбадоса и Порт-Ройяла на Ямайке? За их низкое отречение от дела свободы? За трусливую уступку прав британцев? За подлое, малодушное примирение с рабством?.. Они заслуживают быть рабами своих собственных негров»[168].
Из естественно-правовой теории следовало утверждение равенства, ведь все люди обладают одинаковой природой. Дж. Адамс безапелляционно утверждал: «Низший из людей, по неизменным законам Бога и природы, получил такое же право на воздух, чтобы дышать, свет, чтобы видеть, пищу и одежду, как дворянин или король. Все люди рождаются равными»[169]. Свобода в американском дискурсе времен гербового сбора редко ассоциировалась с равенством; скорее с собственностью. Однако тема равенства/неравенства возникала в колониальной прессе уже в это время. Гербовый сбор создавал неравноправие между англичанами и американцами. Резолюции митинга в Брейнтри (Массачусетс) 24 сентября 1765 г., составленные тем же Дж. Адамсом, отмечали, что введение адмиралтейских судов не только нарушало Великую хартию вольностей, но и «создавало такое различие между подданными в Великобритании и Америке, какого мы не могли ожидать от хранителей свободы (т. е. парламента. – М.Ф.)»[170]. В Виргинии «Честный Бакскин» рассуждал: «Равенство конституционных прав – вернейшее средство прочно скрепить королевство»[171].
Но полного равенства для всех на деле не подразумевалось. Речь шла лишь о правах свободных белых мужчин-собственников. Даже в северных колониях, таких, как Массачусетс, существовали чернокожие рабы и белые подневольные слуги-сервенты. На одной и той же странице могли соседствовать возвышенные гимны свободе и объявления о продаже рабов. Отис возмущался тем, что «законы торговли и христианская совесть» считают африканцев таким же товаром, как «зубы мертвых слонов и желтая пыль из Гамбии»[172]. Но он представлял исключение. Доходило до того, что аргументация в защиту свободы и равенства становилась попросту расистской. Дж. Адамс, подражая необразованному фермеру Хамфри Плафджоггеру (букв.: Хамфри Деревенщине), рассуждал о том, что, если бы Провидение пожелало сделать американцев рабами, то дало бы им черную кожу и другие расовые признаки африканцев. Но раз это не так, «я говорю, мы такие ж красивые, как те, в Старой Англии, так уж должны быть свободными»[173].
Соответственно, риторика, описывавшая протест как своеволие и бунт, могла использоваться и использовалась лоялистами в отношении вигов, а вигами – в отношении рабов. «Boston Gazette» перепечатывала отрывки писем из Лондона, где говорилось о дебатах парламента относительно «американского восстания, которое многие называют мятежом». Характерен выбор обозначений для протестов против гербового сбора: disturbances (волнения); rebellious Americans (мятежные американцы); rather too licentious (слишком разнузданные); riotous proceedings (мятежные действия). Такова была точка зрения метрополии[174].
В то же время из Южной Каролины зимой 1765–1766 гг. доходили слухи о готовящемся восстании рабов и всеобщей резне, намеченной на канун Рождества. «Virginia Gazette» живописала подробности: случайное раскрытие заговора некой негритянкой, большое количество спрятанного заговорщиками оружия. Колонию патрулировали конные отряды; против мятежников ожидались самые жестокие меры. Бостонская газета перепечатывала данную информацию без каких-либо комментариев. Одновременно, на той же самой странице приводилось циркулярное письмо из Сент-Джеймса к губернаторам колоний, призывавший использовать сухопутные и морские силы его величества для подавления выступлений «Сынов Свободы»[175]. Проводили ли читатели какую-либо параллель? Скорее всего, нет.
В текстах времен гербового сбора просвещенческая концепция свободы как естественного права человека соседствовала со средневековым понятием привилегии. В мемориалах, петициях и ремонстрациях, изданных в 1765 г. виргинской генеральной ассамблеей, слова «свобода», «право» и «привилегия» употреблялись как взаимозаменяемые. Инструкции города Провиденс своим представителям в генеральной ассамблее Род-Айленда упоминали о привилегиях и иммунитетах, которыми колонисты пользовались с момента заселения региона. Но в тех же инструкциях упоминались и естественные права[176]. Здесь обычно использовались ссылки на правовые обычаи, утвердившиеся со времен основания колоний, а также на колониальные хартии. «Boston Evening-Post» доказывала: «Разве не соответствует конституции Великобритании, чтобы наш справедливый и милостивый король и британский парламент правили британским королевством и доминионами в соответствии с хартиями, древними привилегиями, и установленными законами, и общими обычаями?»[177] Газета приходила к убеждению: «Согласно королевской хартии, мы обладаем исключительным правом вводить у себя внутренние налоги и лишь должны платить нашему царственному суверену пятую часть золота и серебра, в какое-либо время добытых в колонии»[178]. А поскольку ни золото, ни серебро в Массачусетсе не добывалось, то и английской казне колония ничего не должна. «Постоянный читатель» живописал: «Наши отцы по королевской лицензии и дозволению и за свой собственный счет перебрались из королевства Англия в американскую глушь. Они переносили трудности и бедствия, о которых страшно рассказывать!.. Они никогда не ждали величия для себя и своих детей, но только тихое жилище и скромный доход, “с правом на все вольности и иммунитеты свободных и прирожденных подданных любого из владений короля”… На то некоторым или всем колониям дано священное королевское слово»[179].
